А.В. Прокофьев

Вступительное слово
на семинаре сектора этики Института философии РАН по теме
«Проблема выбора меньшего зла: психологические и нормативно-этические аспекты»
(22 сентября 2009)

 

 

Я попытался проанализировать тест на моральное чувство в двух отношениях. В отношении предложенных в нем вариантов ответа и в отношении тех разграничений, которые заложены в используемых в нем ситуациях и имеют влияние на принятия решений.
Варианты ответа на задания теста показывают, что тот опирается на следующую классификацию действий:
1. Неодопустимые (неприемлемые),
2. Допустимые, но не обязательные
3. Допустимые и обязательные
Данные ответы сопровождаются дополнительными опциями. Испытуемый может выбрать не только эти три пункта, но и какой-то из двух безымянных, находящихся между ними. Таким образом, перед ним находится семь вариантов ответа.  
Сначала я хотел бы обратиться к исходной трехчастной классификации, что бы понять, что она означает применительно к проблеме выбора меньшего из зол. Раскрывая методологические основы своего тестировании, М.Хаузер утверждает, что фактически все, сопряженные с ценой в виде ущерба другому человеку действия не являются обязательными и распределяются между 1 и 2 нишами. Там, где ущерб ради спасения большинства может быть морально санкционирован, мы сталкиваемся с  допустимыми, но не обязательными действиями (случай с  Дениз, переводящей трамвай с пути, где находятся пять человек, на путь, где находится один (из текста  книги) или случай с Гришей (из самого теста)). Там,  где такая санкция невозможна – перед нами действия просто недопустимые, или неприемлемые (случай с Фрэнком, сбрасывающим толстого человека с моста под трамвай ради спасения пятерых  (из текста книги) или случай с Федей (из самого теста)). К обязательным и допустимым действиям относятся только случаи спасения всех находящихся под угрозой и, возможно, случаи выбора между спасаемыми. Наибольший интерес представляет вторая классификационная ниша – действия «допустимые, но не обязательные», поскольку именно в ней оказываются наиболее спорные и, в силу этого, наиболее интересные случаи.
Если опираться на общую логику моральной оценки, то за формулировкой «допустимые, но не обязательные» может стоять двоякий смысл. Формально в этой нише могут находиться либо только морально безразличные действия, либо морально безразличные и сверхдолжные, те, которые вызывают одобрение (восхищение), но не требуются от человека в качестве исполнения обязанности. Однако оба варианта, в действительности, мало соответствуют ситуации вынужденного причинения ущерба.    
Представим себе, что действия, подобные действиям Денизы, являются сверхдолжными. Есть лишь один способ интерпретировать их таким образом. Надо принять на вооружение идею жертвы собственной моральной чистотой ради блага другого, описанную Ильиным и Вебером, и сделать вывод, что хотя никто не обязан жертвовать ею, тот, кто все же идет на это, достоин уважения либо восхищения. Как у Н.Макиавелли: флорентийцы, подвергнутые интердикту, жертвовали ради спасения города спасением души. Отсюда напрямую следует, что принципиальное нежелание решать, кому жить, а кому умирать, в ситуациях ограниченного и вынужденного выбора, должно пониматься в качестве своего рода естественной и неподсудной слабости любого нравственного человека. И если все это так, то складывается несколько шизофреническая ситуация: от совершения нравственно героического поступка нас удерживает стремление не навредить, то есть совершить поступок нравственно обязательный. И героизм выступает здесь как не только превышение, но и как нарушение обязанности.     
Однако действия Денизы нельзя рассматривать и как морально безразличные. Ведь, принимая решение о спасении большинства, она руководствуется именно нравственными соображениями. Поворот стрелки в случае с трамваем – это же не подбор галстука к пиджаку и не выбор аперитива к обеду, по поводу которого можно сказать: «Все зависит исключительно от личных предпочтений, сформированных уникальным опытом жизни». Тот, кто повернет или не повернет стрелку, в любом случае будет субъективно уверен в том, что он выполняет долг (обязанность). Значит, мы сталкиваемся с чем-то таким, что в лучшем случае имеет двойную перспективу оценки: внутреннюю и внешнюю. Говоря, что спасение большинства в случае Денизы, всего лишь допустимо, мы можем подразумевать только то, что в подобных ситуациях  действует запрет на внешнее суждение о правильности поступка. Однако изнутри оценка действия как объективно правильного, как должного, как соответствующего обязанности все равно предполагается.  И хотя тест сформулирован в виде вопросов к наблюдателю, те, кто отвечают на него, с необходимостью ставят себя на место деятеля.                
Подобная классифкация действий в случаях вынужденного причинения ущерба или ее более или менее близкие аналоги присутствуют не только в тесте или в текстах М.Хаузера. К примеру, в ходе предварительного обсуждении теста на моральное чувство  Р.Г.Апресян выстроил следующее примечательное рассуждение: «Нет такой обязанности, если непременным обстоятельством ее выполнения станет, или может стать, очевидное причинение смерти или даже увечья третьему лицу. Иными словами, человек берет на себя ответственность, и должен это понимать». Можно сказать, что перед нами неполный аналог анализируемой классификации, отличающийся лишь в том, что необязательное и допустимое действие, обозначается не как «безразличное» или «героическое», но как индивидуально «ответственное».  Однако что означает брать на себя ответственность, как не исполнять долг, действовать на основе собственного морального убеждения? А раз это моральное убеждение, то оно универсализуемо, и, значит, может быть переформулировано в виде общеобязательной обязанности. Довольно странно звучало бы такое рассуждение человека, стоящего у стрелки: «Так как в этом положении я, то пятерых следует спасти, а если бы был кто-то другой (например, сторонник абсолютного невреждения), то правильнее было бы их обречь на гибель».
Рассуждение Р.Г.Апресяна об ответственности было бы вполне понятно для ситуации с вероятностным исходом (с формулировкой «может стать» по отношению к нашим действиям и к их последствиям). Я беру ответственность на себя, если, вопреки ожиданиям, события развернутся не так, как я предположил. Я здесь рискую (но не просто жертвую) собственной моральной чистотой ради спасения других. Если проиграл, то, всю жизнь мучаюсь угрызениями совести, пытаюсь скорректировать свою моральную биографию за счет героических, но уже не рискованных в морально отношении деяний, в конце концов, стреляюсь от отчаяния т.д. и т.п. Однако характер предложенных в тесте ситуаций не оставляет нам такой возможности – здесь (в отличие от кантовской ситуации с домохозяином и ложью) исключен фактор вероятности. Мы точно знаем, что убиваем одного или оставляем его умирать. Мы точно знаем, что спасаем пятерых.  Что же тогда значит «беру на себя ответственность»?  Может быть, просто по-особому отношусь к тому действию, которое продолжаю считать обязательным.  На мой взгляд, это вполне приемлемая интерпретация.             
Мне представляется, что респондент опроса чувствовал бы себя более комфортно, если бы  предметом оценки было бы не только само действие, но и  комплексная, эмоционально-деятельная реакция деятеля на ситуацию. В этом случае вторая ниша могла бы включать в себя действия не допустимые и необязательные, а хотя и обязательные, но сопровождающиеся негативными моральными переживаниями. Кстати, мне кажется, что такое представление ситуаций в тесте серьезно изменило бы соотношение голосов поданных за моральную санкционированность того или иного варианта действий спасителя. М.Хаузер вполне обоснованно пишет, что нет такой культуры, где утилитаризм брал бы однозначно верх над всеми иными моральными соображениями. Однако неутилитаристские элементы конкретных моральных доктрин выражаются не только во введении безусловных  границ допустимого, блокирующих оправданные с утилитаристской точки зрения действия, но и в разном восприятии деятелем тех поступков, которые продиктованы утилитаристскими соображениями. Поэтому Б.Уильямс, например, противопоставлял утилитаризму не только абсолютистскую деонтологию запретов, но и представления о «моральной цене действия».  В свете этого концепта причинение ущерба меньшинству ради спасения большинства может пониматься как морально обязательное, но при  этом влечь за собой столь же обязательное переживание вины. Утилитарист же не имеет никаких оснований для подобного переживания. Для него правильное действие не может влечь негативных санкций. Я понимаю, что идея «моральной цены» тоже противоречива в логическом отношении: если вина – это знак совершения недопустимого, то некая линия поведения превращается в недопустимое и обязательное одновременно. Но в любом случае было бы интересно провести эмпирические исследования феноменов «моральной цены» действия и   «грязных рук», которые, с точки зрения многих философов морали и политических философов, глубоко укоренены в моральной интуиции.  
Интересен и тот факт, что тройственная классификация действий в тесте совмещается не с тремя, а с семью предметами выбора. Такой набор опций должен всерьез сбивать испытуемых с толку. Ведь с точки зрения логики, два недопустимых действия всегда  равно недопустимы. Эту характеристику нельзя количественно измерить. Два действия могли бы быть в разной степени морально предосудительны.  Но ведь это иная характеристика. Несколько позже,  я рискну сделать предположение о том, почему  составители теста совместили две системы оценки действия в одном и том же наборе опций.  Но сначала я хотел бы обсудить заложенные в тесте критерии принятия решений.      
Для того, чтобы разобраться с этим, я попытался разбить задания теста на группы, представляющие собой одну и ту же варьирующуюся ситуации, и выявить изменяющиеся факторы. Именно эти факторы, по моему предположению, заставляли разработчиков теста вводить дополнительные случаи. Конечно, надо иметь в виду возможность моей ошибки: какие-то ситуации могли носить для авторов исключительно проверочный, дублирующий  характер. Но моя гипотеза состоит в том, что таких проверочных случаев, относящихся к одной и той же варьирующейся ситуации в тесте очень немного. Если расположить факторы, влияющие на принятие решения, по принципу «лучше-хуже», то можно обнаружить следующий ряд. Он явно превосходит то количество разграничений, которые упоминает в своей книге М.Хаузер.     
Итак, при равных количественных ставках, при одинаковых характеристиках задействованных в ситуации спасения большинства лиц случаи такого спасения можно дифференцировать по следующим критериям:

1. Для любых действий по спасению большинства:
отсутствие предотвращающего ущерб действия
лучше, чем
действие, причиняющее ущерб
(отсутствие помощи лучше вреда, оставление в смертельной опасности лучше убийства)       

2. Для действий, причиняющих ущерб меньшинству при спасении большинства:
А.
превращение фиксированного риска в неминуемую угрозу 
лучше, чем
перенаправление уже существующей угрозы в сторону тех, кто находился в безопасности
лучше, чем
создание новой – дополнительной угрозы тем, кто находился до этого в безопасности
Б.
ущерб, который возникает как следствие осуществленного спасения
лучше, чем
ущерб, который совпадает с осуществлением спасения
лучше, чем  
ущерб,  который необходим для самого осуществления спасения
(Эти же разграничения можно перевести с языка причинно-следственных связей на язык намерений, того человека, который их учитывает при планировании действия. Тогда перед нами будет последовательность более и менее намеренного причинения ущерба)
В.
ущерб, причиняемый тому, кто, пусть невольно, создает угрозу другим
лучше, чем
ущерб, который причиняется тем, кто никому никакой угрозы не создает
Г.
ущерб, причиненный опосредствовано (то есть на дистанции и с помощью разного рода устройств и инструментов)
лучше, чем
причиненный непосредственно (при прямом соприкосновении с пострадавшим)
Д. 
ущерб, причиненный при выводе из-под угрозы потенциальных жертв
лучше, чем
ущерб от действий, блокирующих саму угрозу
Е. ущерб от устранения препятствий какой-то угрозе
лучше, чем
ее прямая инициация

На вопрос об этической релевантности этих разграничений я бы ответил, что первые три релевантны, а оставшиеся – нет. Но с моей точки зрения, не менее важен и другой вопрос. Действительно ли в спонтанных моральных суждениях и в теоретически отрефлексированных моральных суждениях эти разграничения соотносятся именно с границами нравственно допустимого? На мой взгляд, это не совсем так. Я не случайно вместо линии «недопустимо – допустимо – обязательно», выстроил линию «лучше – хуже» (или более и менее предосудительно).  Мне представляется, что как в результатах эмпирических исследований, так и в итоге нормативно-теоретического анализа разграничительные линии между недопустимым и обязательным пройдут по-разному в зависимости от количественных параметров причиняемого и предотвращаемого ущерба. Количество спасаемых и обреченных на смерть можно мысленно изменять для каждой из предложенных ситуаций, и она будет переходить из одной ниши в другую. У Майкла Мура есть метафора, сравнивающая деонтологические ограничения с плотиной, не дающей творить зло ради предотвращения зла, до тех пор, пока потенциальный ущерб не превышает высоту этой плотины. Иными словами, с его точки зрения, моральные запреты преодолеваются некоторыми крайне высокими показателями потенциального ущерба. Я думаю, что это вполне адекватное описание работы морального чувства. Решение вопроса о допустимости или недопустимости действия во благо складывается при этом как результат анализа нескольких переменных: A причиняемый ущерб – B предотвращаемый ущерб – С их пороговое соотношение – D способ  предотвращения ущерба. Переменная D, наполняющаяся содержанием за счет приведенных выше разграничений, выступает в данном случае как повышающий коэффициент по отношению к причиняемому ущербу или как коэффициент повышения ситуативного порога допустимости.    
Я не знаю, была ли вторая волна экспериментов с моральным чувством, подобная второй волне исследования факторов, которые влияют на определение респондентами морально оправданного риска. Известно, что вслед за опытами Д.Канемана и А.Тверски по фреймингу в сфере таких решений психологи начали изучать, как обнаруженные мим тенденции представлены в случаях  риска большим и меньшим группам. В книге  М.Хаузера я вижу только несколько риторических вопросов в духе: а что будет, если повысить ставки? И если таких исследование действительно пока не было, то было бы чрезвычайно  интересно, если бы риторические вопросы М.Хаузера переросли в исследовательскую программу и серию психологических экспериментов.