И.Кант, неоднократно обсуждал проблему лжи и, по крайней мере, трижды на материале сюжетно определенных примеров. В «Основоположениях метафизики нравов» он рассматривает пример заведомо ложного обещания «неплатежоспособного должника»: человек, находящийся в безысходном финансовом положении, обращается к кредитору, обещая вернуть деньги в положенный срок, зная наверняка, что вернуть не сможет. Такого рода обещания, говорит Кант, недопустимы с правовой и этической точки зрения, поскольку подрывают основы общества, являются преступлением против справедливости и человечности. Они принципиально неуниверсализуемы. Они нарушают обязанности человека как перед другими, так и перед самим собой. В «Метафизике нравов» Кант приводит пример лжи по чужому распоряжению, когда слуга по приказу хозяина на вопрос пришедших о хозяине говорит, что его нет дома, благодаря чему у хозяина появляется возможность убежать из дома. Однако убежав, он совершает крупное преступление, чего могло бы не быть, скажи слуга правду. Здесь на слугу ложится двойная вина: за сказанную неправду и за невольное соучастие в преступлении. В эссе «О мнимом праве лгать из человеколюбия»(1) Кант разбирает пример с человеком, предоставившем убежище другу, которого преследуют злоумышленники; вскоре в дверь стучат злоумышленники и в категоричной форме спрашивают, не в доме ли скрывается интересующее их лицо. По Канту, нравственный долг повелевает сказать злоумышленникам всю правду без утайки.
Неверно думать, что приведенные примеры – всего лишь сюжетно разнообразные. Хотя Кант рассматривает их как однопорядковые разновидности нарушения принципа «Не лги», по всем трем случаям предлагая в общем одинаковую аргументацию, – эти примеры представляют коммуникативно и, соответственно, этически разные ситуации. Это – не примеры-иллюстрации, это нормативно «парадигмальные» примеры, и рассматривать их надо в соответственно различных нормативных контекстах.
Предметом данного моего обсуждения является лишь один из трех кантовских случаев, а именно, случай с домовладельцем, предоставившим убежище другу и вынужденным держать ответ перед злоумышленниками. Это – наиболее проблематичный кантовский пример лжи. Относительно примера с неплатежеспособным должником, собирающимся дать заведомо ложное обещание, я разделяю кантовскую аргументацию полностью. В связи с этим примером рассуждение Канта безукоризненно. Мне не известно ни одного случая высказываемых сомнений на этот счет. Относительно примера с хозяином и слугой ту же аргументацию Канта можно принять в определенной степени, принимая в то же время в расчет, что ситуация по разным параметрам – коммуникативным и поведенческим – значительно сложнее, и требует разностороннего анализа. Эта же аргументация, примененная Кантом, к примеру, разбираемому в эссе «О мнимом праве лгать из человеколюбия», вызывает у меня глубокие сомнения по разным основаниям. Во-первых, с метафизически-нормативной точки зрения, находится ли домохозяин в каких-либо отношениях обязанности со злоумышленниками, чтобы с него спрашивать, как это готов сделать Кант, за неисполнение обязанности перед ними? Во-вторых, с ситуационно-этической точки зрения, не следует ли в анализе правильного поведения в данной ситуации принимать во внимание и отношения домохозяина с другом? В-третьих, с коммуникативно-этической точки зрения, не окажется ли правдивость перед злоумышленниками предательством по отношению к тому, кому предоставлено убежище? В-четвертых, с нормативно-этической точки зрения, не является ли принцип «не вреди» не менее сильным, чем требование «не лги»?
Обнаружение этих аспектов предполагает изменение взгляда на саму ситуацию – расширение предмета внутриситуационного анализа, рассмотрение данной ситуации как коммуникативно и императивно сложной. Эта ситуация не исчерпывается, в отличие от ситуации неплатежеспособного должника, двумя агентами – домохозяином и злоумышленниками, в ней неявно присутствует и гость. Сама ситуация не подпадает под типологическую квалификацию, задаваемую названием эссе: речь идет не о праве лгать «из человеколюбия», а о праве человека лгать в условиях конфликта обязанностей, более того, ради защиты подответственного человека.
В своем рассуждении по этому случаю, как и по всем другим, Кант – обнаруживает себя метафизиком (нормативности), абсолютистом и универсалистом. Кант рассуждает в данном случае так, как если бы мораль была гомогенна. По-видиому, она не гомогенна в «Метафизике нравов», в которой она выступает, с одной стороны, как право, а с другой как добродетель, а обязанности подразделяются на совершенные и несовершенные. При гомогенном видении мораль – «благополучна», она не знает внутренних противоречий. Другой подход к разбираемому Кантом примеру возможен при допущении нормативной негомогенности морали. Это допущение, при котором какое-то содержание морали признается абсолютным, в смысле безусловным, а какое-то – относительным, в смысле условным; при котором степень императивности моральных принципов признается различной: наряду с требуемым и запретным есть рекомендуемое и нерекомендуемое, приемлемое и неприемлемое.
Однако для того, чтобы такой другой взгляд на данный пример стал возможным, необходимо преодолеть односторонне «рецептивный», «рецитативный», штудийный подход к истории мысли. Конечно, история мысли – это и школа мысли. Но не только. Необходим проблемный, дискурсивный, рационально-критический подход к ней. Так что предлагаемый анализ кантовского эссе – менее всего претендует на то, чтобы быть кантианским и кантоведческим. Наоборот, изначально я ставлю кантовскую интепретацию рассматриваемого примера под вопрос, не признавая ее адекватность.
Последнее приходится акцентировать, поскольку, как показывают обзорные работы по вопросу(2), разбираемое эссе не только остается предметом обсуждения и полемики, но среди диспутантов немало и таких, которые разделяют убежденность Канта в том, что требование «Не лги» абсолютно, и в полной мере действенно в ситуации, подобной той, что дана в примере.
Как следует из заголовка, эссе посвящено проблеме лжи из человеколюбия, или благонамеренной лжи, точнее, недопустимости лжи даже из человеколюбия. В действительности же, речь идет не о благонамеренной лжи вообще, а об особом ее случае – лжи в ситуации принуждения к признанию, более того, неправомерного принуждения к признанию, признанию, ценой которого может стать благополучие, а то и жизнь другого человека, другого человека, по отношению к которому у принуждаемого к признанию есть определенные моральные обязанности. Кант же, не вдаваясь особо в анализ сюжета, утверждает, что никакая благонамеренность (в отношении друга) не может быть оправданием лжи (по отношению к злоумышленникам), перенося при этом на этот особенный случай неправомерного принуждения к признанию логику рассуждения, использованную им при рассмотрении ситуации заведомо ложного обещания. Обоснованность такой экстраполяции совсем не очевидна, Кант ее не обосновывает и характерно, что никто из кантовских последователей в этом вопросе не берется доказать применимость аргументации, выработанной по поводу недопустимости заведомо ложных обещаний, к случаям неправомерного принуждения к признанию.
Заслуживает внимания, что изначально этот пример – не кантовский. Он был предложен Бенжаменом Констаном (1767–1830), тогда молодым, хотя уже и известным публицистом и деятелем аппарата Директории(3). Директория решительно выступила против якобинского террора. Пример Констана – типичная картинка из недавних тогда бесчинств революционного времени. Констан, приводя этот сюжет и иллюстрируя им свою идею о необходимости селективного подхода ко лжи, ссылается на «немецкого философа», не более того. Имя Канта при этом не упоминается. Да и примера такого у него не было. Однако Кант признал его и, приняв, откликнулся своим комментарием.
Кант не мог не понимать, о чем шла речь в примере Констана, о каком преследовании и каких злоумышленниках. Тем не менее, приступая к обсуждению вопроса, Кант подменяет требование «не лги» требованием «не лжесвидетельствуй» и начинает говорить о правдивости в «показаниях», о показаниях как «свидетельствах», как если бы речь шла не об эксцессах классовой борьбы и о безосновательных притязаниях злоумышленников, читай, якобинских революционных террористов, а об ответе перед нормальным судом или на проводимом по закону допросе. Свидетельствовать на справедливом суде – это не то же самое, что свидетельствовать на суде, подчиненном произволу правителя, и тем более не то же, что информировать злоумышленников под принуждением, к тому же информировать злоумышленников, нарушая обязанности перед третьими лицами. Однако для Канта между этими разными ситуациями принуждения к ответу различия нет. «Обязанность говорить правду (о которой здесь только и идет речь), – утверждает он, – не делает никакого различия между теми лицами, по отношению к которым нужно ее исполнять, и теми, относительно которых можно и не исполнять; напротив, это безусловная обязанность, которая имеет силу во всяких отношениях»(4).
Непризнание каких-либо различий между ситуациями и лицами как будто бы разъясняется из самого Канта, специально оговаривающего, что его рассуждение относится к области метафизики права, которая «совершенно отвлечена от всяких условий опыта»(5). Понятно, что к «условиям опыта» относится определенность лица, которому направлено сообщение: сообщение должно быть правдивым, независимо от того, кому оно направляется. Но относятся ли к «условиям опыта» интересы третьего лица, которого это сообщение касается? Кант не согласен с уточнением лжи, вносимым юристами, согласно которому ложь сопряжена с вредом. Достаточно, говорит Кант определения, согласно которому под ложью понимается «умышленно неверное показание против другого человека»(6). Скорее всего, это определение лжи как лжесвидетельства. Мы видели, что Кант необоснованно перевел разговор в плоскость показаний и свидетельств, поэтому для него такое определение значимо. Однако отвлечемся от специфичности приведенного определения и сосредоточимся на словах «против другого человека». Как можно оценить правдивую информацию, сообщаемую не в суде, не представителям власти, не перед угрозой общественной опасности и хотя и не разбойникам, но архаровцам, определенно злоумышленникам (по условиям ситуации), направленную против третьего лица (в нашем примере – гостя)? В «Метафизике нравов» Кант дает близкое вышеприведенному правовое, как он подчеркивает, определение лжи, под которой «в учении о праве называется извращение истины только тогда, когда ложь нарушает права других»(7). Это определение кажется довольно странным. Оно, точно, не отвлечено от всяких условий опыта, поскольку в нем идет речь о правах других. Из него можно сделать вывод, что извращение истины, не сопряженное с нарушением прав других, ложью может не считаться. Однако примем предложенную в нем спецификацию: нарушение прав других, и вновь зададимся вопросом: как нам оценивать сообщение правдивой информации злоумышленникам, сопряженное очевидным нарушением прав третьего лица (в нашем примере – гостя)? Более того, правдивым сообщением злоумышленникам, содержащим информацию, наносящую ущерб третьему лицу, домохозяин нарушает не только интересы друга, но и его права в качестве гостя, получившего убежище. Не получается ли, что правдивая информация в адрес злоумышленников возможна в данном примере лишь как следствие лжи по отношению к другу?
Каким мог бы быть в данном случае не метафизически-, а практически-философский, в частности, этический подход? Полагаю, он обоснованно осуществим и в контексте кантовской практической философии на основе соотнесения стоящего перед домохозяином выбора, во-первых, с практическими принципами категорического императива и, во-вторых, с фундаментальными обязанностями человека. Предпочтение правдивости, Кант говорит даже о справедливости (правдивость по отношению к злоумышленникам как выражение справедливости перед человечеством) вынужденной лжи неприемлемо по этическому критерию, который предполагается вторым практическим принципом категорического императива: не относиться к другому только как к средству, но относиться к нему также как к цели. У Канта определенно получается, что абстрактная справедливость выше блага конкретного человека, а конкретный человек оказывается средством для абстрактного совершенствования человека. Рассматривая данную ситуацию, Кант как будто бы обращает внимание на разные ее аспекты: на обязанности человека по отношению к самому себе (соответствовать долгу), по отношению к человечности, по отношению к злоумышленникам. Он лишь не принимает во внимание... обязанности домохозяина по отношению к другу.
В рассмотрении данного случая нам нет нужды непременно оставаться в рамках кантовской методологии. Мы можем примерить к анализу данного примера утилитарианскую этику или этику заботы; оба подхода основаны на этическом консеквенциализме. Мы можем проанализировать данный случай с позиций этики добродетели, отличной от двух названных и близкой к кантовскому принципализму. Ни при одном из этих подходов предательство не может быть оправданным.
Помимо критически-этического взгляда на кантовский анализ, представляет интерес и критически-социологический взгляд. Какова «социология», стоящая за кантовским анализом, каким предполагается устроение общества? Если исходить из Канта, получается, что любые отношения между людьми, включая отношения со злоумышленником, оказываются основополагающими для общества и для человечества вообще. Но это – тезис, высказанный в связи с запретом на дачу заведомо ложных обещаний и по поводу потенциальных отношений между заимодавцем и заемщиком, которые являются непременно правооформленными и в качестве таковых значимыми для устройства общества. Однако можно ли предположить какую-то правосоотнесенность отношений между домохозяином и злоумышленниками, возникающих спонтанно и к тому же против воли одной из сторон? С точки зрения обязанности, домохозяин не находится ни в каких отношениях со злоумышленниками, просто потому, что это злоумышленники. В отношениях со злоумышленниками домохозяин – в естественном состоянии, при котором он может исходить исключительно из своего собственного интереса и которое потенциально является состоянием войны всех против всех. Этот аспект проблемы затрагивался в литературе. В частности, затрагивался и с противоположных предлагаемым мной позиций. Например, Йон-Гук Кимом, который полагает, что в момент, в который представлена ситуация в данном примере, у домохозяина еще сохраняются взаимоотношения со злоумышленником, поскольку злоумышленники еще не совершили преступления, если они и отказались от каких-то своих обязательств, то это обязательства по отношению к преследуемому другу, а не по отношению к домохозяину. Поэтому последний «по праву принуждается к ответу, так как спрашивающее его лицо является злоумышленником только для преследуемого друга»(8). Однако далее Йон-Гук Ким добавляет, что если злоумышленник проявит угрозу или прямое насилие к домохозяину, тогда тот будет вправе защищаться всеми возможными средствами, в том числе и с помощью обмана. Полагаю, что Ким воспроизводит кантовское видение общества как общества атомарных, коммунитарно и коммуникативно индифферентных индивидов. Для Кима, как и для Канта, домохозяин, в силу неведомой нормативной логики находясь в отношениях обязанности со злоумышленниками, не имеет никаких обязательств по отношению к другу и безразличен к явной угрозе, исходящей от злоумышленников по отношению к другу.
Между тем, именно в отношениях домохозяина с другом мы как раз и можем говорить о договорных, в естественно-правовом смысле, отношениях, т.е. отношениях обязанности. Причем это сложные, двоякие обязанности: не только обязанности дружбы, но и обязанности гостеприимства. Самим фактом предоставления убежища другу дается обещание защиты. И к этом аспекту ситуации нужно отнести все то, что Кант говорил по поводу заведомо ложных обещаний. Однако это-то и не принимается Кантом во внимание; для него некая абстрактная обязанность домохозяина по отношению к злоумышленнику фактически оказывается приоритетной в сравнении с обязанностью по отношению к другу, которая к тому же соединена с обязанностью гостеприимства, а также обязанностью, принятой по факту предоставления убежища.
Итак, я считаю, что на самом деле у домохозяина в данной ситуации нет никаких обязанностей перед злоумышленниками и, наоборот, есть обязанности перед другом. Предположим, что я готов на время отступить от своей позиции и признать правоту Канта относительно того, что у домохозяина есть какие-то обязанности по отношению к злоумышленникам. Однако при этом я не могу согласиться с тем, что у него нет никаких обязанностей по отношению к другу. Тогда этический контекст данного сюжета меняется, и мы имеем конфликт обязанностей. В принципе это очень важный момент человеческих отношений, правовых и нравственных. И только ради выделения этого момента я и пошел частично на попятную в своей трактовке данной ситуации, чтобы поставить, например, следующий вопрос: не разнородны ли по силе обязанности человека перед разными другими, в частности, не сильнее ли обязанности по отношению к близким обязанностей по отношению к посторонним и тем более чужим, к кому, разумеется, относятся злоумышленники? Незамечание этого конфликта, как и факта возможного конфликта обязанностей вообще, выражает непонимание практической нравственности, оборачивается по меньшей мере ущербностью анализа, а в конечном счете, как мы видим в случае с Кантом, и скрытой апологией аморализма – в виде предательства по отношению к гостю и другу ради личной честности перед злоумышленником. Характерно, что в «Метафизике нравов» проблема лжи разбирается не в контексте человеческих отношений, а в связи с «долгом человека перед самим собой, рассматриваемом как моральное существо»(9) (при том, что в «Лекциях по этике» Кант говорит о лжи и правдивости в связи с обязанностями именно по отношению к другим).
Констановский сюжет в его восприятии Кантом можно дифференцировать: 1. В части беглеца : а) в доме находит убежище друг, б) попросивший об укрытии посторонний, в) ворвавшийся в поиске убежища незнакомец, г) просто недруг, захвативший в заложники домочадцев. 2. В части преследователей: а) беглеца преследуют злоумышленники, б) беглеца преследует полиция. 3. В части этического статуса лица, скрывающегося в доме: а) о нем достоверно известно, что он невиновен, б) что он виновен. Не говорю о том, что злоумышленники могли не друга преследовать, а придти в дом и потребовать от хозяина выдачи ближайшего родственника, подозреваемого в неблагонадежности. Что же, надо не известно кому выдать на смерть сына и брата только ради справедливости перед человечеством?
С точки зрения Канта, поведение домохозяина не должно зависеть от перечисленных и возможных других частных характеристик ситуации. Не думаю, что это так даже с метафизически-нормативной точки зрения. Совершенно уверен, что это не так с практически-этической точки зрения. Иначе какой вообще смысл в этике, если ее рекомендации ситуативно индифферентны или, иными словами, если этика не практична?
В кантовском рассуждении есть признаки, позволяющие предположить, что он обращал внимание на практическую сторону дела, – однако при твердом убеждении в том, что человек не ведает намерений и смысла действий других и не контролирует последствий своих поступков. Так, в пользу правдивого ответа на вопрос злоумышленников, т.е. в пользу выдачи друга он приводит следующий довод. Представим, что домохозяин ради друга отвечает ложью на вопрос злоумышленников; а в это время, друг, поняв, что ему угрожает опасность, незаметно выходит из дома, убийца же (в кантовском рассуждении «злоумышленники» случайно трансформируются в «убийцу», что, несомненно, усиливает драматизм ситуации), встречает его на дороге и совершает преступление. По этому поводу Кант утверждает, что при таком исходе дел, домохозяин будет по праву «привлечен к ответственности как виновник его смерти»(10). И наоборот, если домохозяин говорит правду, он никакой ответственности за последствия не несет, так как не он сам становится причиной вреда, на который оказывается обреченным его друг, а случай. Домохозяин не свободен в своем выборе, он понуждаем внешней силой к ответу перед злоумышленниками, а говорить правду он смеет по закону.
К тому же – у Канта намечается потенциальное развитие ситуации – пока домохозяин отвечает чистосердечно злоумышленникам, исполняя долг правдивости, происходящим могут забеспокоиться соседи, сбежаться и схватить убийцу. (О беспомощности подобного рода аргументов в устах такого философа, как Кант, даже неловко говорить, – нас же не хотят, в самом деле, позабавить анекдотом). «Если ты своею ложью помешал замышляющему убийство исполнить его намерение, то ты, – последовательно развивает свою мысль Кант, – несешь юридическую ответственность за все могущие произойти последствия. Но если ты остался в пределах строгой истины, публичное правосудие ни к чему не может придраться, каковы бы ни были непредвиденные последствия твоего поступка»(11). Понятно, что из этого следует лишь один вывод: не делать ничего, а только следовать предписаниям, прячась за них от возможной ответственности.
Таким образом, получается, что домохозяин при своей правдивости, предвидимые прямые и неминуемые последствия которой очевидны и которая предоставляет возможность действовать «случаю», – остается невиновным и не несет ответственности. И, наоборот, при маловероятном стечении обстоятельств, когда при дезориентации злоумышленников, непредвиденном бегстве друга в направлении, случайно совпадающем с тем, что было указано дезориентацией, и его обнаружении злоумышленниками, – домохозяин оказывается ответственным за случившиеся из стечения обстоятельств последствия.
Для Канта не только не существуют другие как конкретные другие. Он вообще не чувствителен к коммуникативным отношениям, к возникающим в них ожиданиям и обязательствам. Кант постулирует безусловную ответственность перед абстрактным законом и фактически не постулирует никакой ответственности перед конкретным человеком. Не просто ближним, но к тому же и близким.
Кант прав, человек далеко не в полной мере отвечает за последствия своих поступков, тем более в нестандартных условиях революционного (как и тоталитарного, криминального) произвола. Однако отсюда не следует, что человек вообще не отвечает за свои поступки. Если же кто-либо попытается, ухватившись за эту мысль морального философа, снять с себя ответственность за себя и свои поступки, к нему легко можно предъявить суровые нравственные претензии – причем по Канту же (но как автору «Основоположений к метафизике нравственности») – за отказ от сохранения и совершенствования себя в качестве нравственного субъекта. Отказом от ответственности, в особенности моральной ответственности, человек лишает себя членства в ноуменальном мире.
Трудно сказать, исходя из какой моральной системы, Кант положил принципы «Не убий» и «Не лги» в качестве абсолютно приоритетных для морали. Эти принципы имеются во всех моральных традициях человечества. И всегда – среди основных принципов. Но никогда в качестве верховных, абсолютно приоритетных. В христианской этике высший моральный принцип выражен в заповеди любви. Любовь рекомендована, между тем как справедливость, выраженная в требованиях Декалога, в особенности тех, которые даны в негативной форме запретов, вменена. Самой простой и обобщенной формулой справедливости является требование «Не вреди» как минимальное требование морали. Порой можно услышать и от моральных философов, что требования «Не вреди» и «Возлюби» формальны, из них не следует с определенностью, что делать, и они только дезориентируют людей. Но для того и дано золотое правило, чтобы в ситуациях, когда не знаешь, в чем конкретно заключались бы невреждение и забота в отношении другого, были ориентиры для правильного поведения, да и любовь сама подскажет. Однако при этом общие моральные принципы не имеют прямого действия, и кантовский анализ данного конкретного примера хорошо это показывает. Человеческие отношения поливекторны и разнокачественны. В этом вопросе гораздо более вдумчивым и лучше чувствующим неоднозначность морального опыта оказывается, например, Августин, указывавший, что определяющим предметом в оценке поступка является совершенное благодеяние; допущенная же при этом ложь может быть признана извинительной(12). Поэтому применение общих принципов опосредствовано, с одной стороны, частными по содержанию требованиями и правилами, обеспечивающими определенность и действенность общих принципов, а, с другой, принятием в конкретных ситуациях на их основе индивидуальных, морально ответственных и ситуативно адекватных решений.
(1) Кант И. О мнимом праве лгать из человеколюбия // Трактаты и письма / Ред. А.В.Гулыга. М.: Наука, 1980. С. 292–297.
(2) См. Мясников А.Г. Современные социально-этические трактовки кантовского запрета лжи // Этическая мысль. Вып. 7. М.: ИФРАН. 2006; Он же. Проблема права на ложь (прав ли был Кант) // Вопросы философии, 2007, № 6.
(3) Впоследствии Констан – известный теоретик либерализма, теоретик конституционной монархии и романист.
(4) Кант И. О мнимом праве лгать из человеколюбия // Указ. изд. С. 296.
(5) Там же.
(6) Там же. С. 293.
(7) Кант И. Метафизика нравов // Кант И. Соч в 6 т. Т. 4 (2). С. 366.
(8) Цит. по: Мясников А.Г. Современные социально-этические трактовки кантовского запрета лжи // Этическая мысль. Вып. 7. М.: ИФРАН. 2006. С. 152.
(9) Кант И. Метафизика нравов // Указ. изд. С. 366–369.
(10) Кант И. О мнимом праве лгать из человеколюбия. // Указ. изд. С. 294.
(11) Там же.
(12) Августин. Энхиридион [Лаврентию], или О Вере, надежде и любви. Киев: УЦИММ–ПРЕСС, 1996. С. 303. Ср. Сады праведных (Составитель: Имам Мухйи-Д-Дин Абу Закарийа Бин Шариф Ан-Навави), где гл. 260 трактует о запрещении лжи, а гл. 261 о том, какая ложь разрешена (http://ikhlass.by.ru/sad_prav257-267.htm. – Просмотрено 07.11.2007).