А.А. Гусейнов

Что мы выбираем?
(Поведение избирателя как основа политической демократии)

// Гражданское участие: ответственность, сообщество, власть. Неконцептуальный сборник / Отв. ред. Р.Г.Апресян. М.: Аслан, 1997.


Переход к политической демократии предполагает формулирование соответствующих практик, овладение особыми типами общественного поведения, среди которых важное место занимает поведение человека в качестве избирателя.

 

Больше рассудительности!

Поведение избирателя как и всякое человеческое поведение полимотивировано. За ним скрыто такое множество разнообразных субъективных побуждений, которые в своей полноте никогда не актуализируются в сознании действующего индивида. С одной стороны, в этом нет необходимости, ибо многие мотивы обнаруживаются в форме устоявшихся привычек, поведенческих автоматизмов, а с другой стороны, это невозможно сделать, так как содержание ряда мотивов теряется в иррациональных глубинах психики.

Однако поступки, из которых складывается поведение избирателя, имеют одну особенность – в них очень высоким является удельный вес рациональной взвешенности выбора. Не только в том смысле, что избиратель перед тем, как осуществить свой выбор, взвешивает все «за» и «против», подобно тому, например, как покупатель в магазине примеряет на себя одежду, чтобы удостовериться, насколько хорошо она на нем сидит. Намного важнее другой момент: избиратель стремится дать себе отчет в своем выборе. Он хочет знать (иметь для себя объяснение), почему он проголосовал так, а не иначе. Такая субъективная установка вполне соответствует существу дела. Выборы функциональны, соответствуют своему назначению и действительно являются выборами, а не превращенной формой чего-либо иного, только в той степени, в какой они в целом рациональны, упорядочены. А это предполагает и продуманную осмысленность в поведении избирателей. Если бы мы стали ранжировать типы человеческих поступков по критерию их сознательности, рациональной аргументированности, то действия человека в качестве избирателя вне всякого сомнения оказались бы на одном из самых первых мест.

Следует обратить внимание на высокую степень сходства между структурой свободы выбора и структурой поведения избирателя. Структура свободного выбора, выявленная в своих основных чертах еще Аристотелем в «Никомаховой этике», включая в себя, по крайней мере, следующие моменты: а) исходная нацеленность воли на благо; б) столкновение и взвешивание на весах разума различных мотивов, представляющих собой альтернативные пути (средства) достижения цели; в) решение как результат выбора; г) последующая оценка, призванная установить соответствие результата с исходным замыслом и вписать конкретный поступок в общую линию поведения. Эта схема произвольных, этически вменяемых, индивидуально ответственных действий так полно прослеживается на примере поведения избирателей, что последнее можно интерпретировать как ее иллюстрацию. Поведение избирателя включает в себя и конкретизацию исходных целей, подразумевающих общественное и личное благо (выбор между народами), и калькуляцию средств (выбор между разными кандидатами и их обещаниями), и принятие решения (идти голосовать или нет, а если идти, то за кого голосовать), и возможность последующей оценки своих действий и их соответствующей коррекции на следующих выборах. Следует обратить внимание на то, что сам акт голосования обставлен такими условиями (прекращение за определенный срок до этого агитации, публикаций результатов социологических опросов; наличие уединенной кабины и др.), которые нацеливают человека на взвешенный, обдуманный поступок, предостерегают его от случайно-импульсивных решений.

Поведение избирателя является основой, своего рода первоатомом всего современного политического устройства. Его объективная размерность задается своеобразием политического устройства общества, которое основано и поддерживается волей избирателей в отличие от предшествующего политического строя, легитимность которого обеспечивалась иными способами. Самое важное для нашей цели отличие между этими двумя формами политического развития состоит в следующем.

В традиционном обществе, где все отношения имеют форму личных зависимостей и строятся по модели семейно-родственных, политика и государство были патерналистски окрашены. Государственно-политическая деятельность являлась уделом особых – избранных, благородных – сословий, которые, как считалось, предназначены для такой деятельности. Во главе государства стояли монархи, легитимность которых также имела изначальный (божественный, природный) характер и никак не зависела от эффективности правления. Власть соотносилась с образом отца, была устроена и воспринималась как отеческая. Отец почитается до и независимо от того, насколько успешно он управляет детьми и домом, его право управлять не может быть поставлено под сомнение никаким плохим правлением, как и чистота отеческих замыслов – никакими негативными результатами его деятельности. Подобно этому и власть в государстве обладала некой изначальной святостью, которая, собственно, и побуждала принимать ее часто невыносимо жестокие дела. Не потому почиталась и уважалась власть, что она была источником благих дел. Напротив, сами дела считались благими на том основании, что они исходили от власти. Принятие власти до того и независимо от того, как она властвует, подданство по отношению к ней – краеугольный камень политической культуры традиционных обществ.

Переход от традиционных обществ к современным (как бы последние ни называть – индустриальными, буржуазными, открытыми, демократическими или как-нибудь иначе), совершившийся в Европе в течение XVII – XIX веков, в политическом аспекте представлял собой десакрализацию власти и переход к рационально аргументируемым формам легитимности. Сформировался новый взгляд на человека и его политическое бытие, согласно которому не существует ни сословий, ни лиц, предназначенных богом, судьбой или какой-то иной сверхчеловеческой инстанцией к тому, чтобы быть пастырями человеческого стада. С точки зрения способности судить о всеобщем благе, стоять на его страже, осуществлять его в практических действиях все люди одинаковы. Все люди рождены свободными и равными. Онтологически, по изначальным полученным от бога и природы возможностям, никто не имеет преимущественного права управлять. Быть подданным, вассалом, крепостным, занимать иное политически ущемленное или бесправное положение недостойно человека. Люди не марионетки власти, они – свободные граждане, сами эту власть формирующие.

Соответственно такому пониманию основной политической проблемой становится выбор из всей массы граждан тех, кто может лучше справиться с задачей управления общими делами общества и осуществления постоянного контроля за их деятельностью. Все люди могут бегать. Однако одни бегают быстрее, другие медленнее. Чтобы установить, кто является лучшим по этому показателю, устраивают соревнования. Так как способность быстро бегать – изменчивая величина, то такие соревнования повторяются с определенной периодичностью. Аналогично обстоит дело и со способностью быть политиком, управлять людьми через посредство государственных механизмов. Выборы являются средством выявления наиболее способных, пригодных для политической деятельности людей.

Одно обстоятельство делает отбор политиков через механизм выборов особенно затруднительным. Дело в том, что люди не делятся на добрых и злых. С точки зрения благородства, чистоты мотивов между ними нет никакой принципиальной разницы, которую можно было бы выразить в постоянных социологически значимых параметрах. Но в то же время политика как сфера общих интересов более чувствительна к моральным качествам людей, чем многие другие области профессионального труда. Не касаясь сложного вопроса общественной оценки людей по нравственному критерию, следует заметить следующее. Как в середину личностных добродетелей вернее можно попасть через отклонение от порочных крайностей, так и нравственное качество общественной коммуникации легче поддерживать через блокирование моральных деструкций. Поэтому, чтобы не ошибиться, необходимо оценку субъектов политической деятельности осуществлять в рамках общей аксиологической диспозиции недоверия, подозрительности. Если никто не рожден для того, чтобы управлять другими людьми, то соответственно и никто не свободен от соблазна злоупотребления возможностями политики. Выборы как раз и призваны стать своеобразным чистилищем для людей, имеющих претензию на политическую власть. То, в какой мере они становятся таким чистилищем, в какой мере в процессе выборов происходит качественный отбор политических лидеров, зависит от целого ряда факторов, среди которых решающее место занимает поведение избирателей, их способность к объективной, беспристрастной оценке общественного поведения, нравственных, волевых и деловых качеств человека.

Основная добродетель избирателя – его способность объективно оценивать предлагаемый на политическом рынке товар. Если, как уже отмечалось, процедура голосования призвана помочь избирателю принять взвешенное решение, то предшествующее этому взвешивание различных вариантов решения оказывается делом исключительно трудным. В супермаркете, если верить этикеткам, не бывает плохих товаров; каждый из товаров бесстыдно навязывает себя покупателю, обещая тому разнообразные выгоды, и как бы кричит во все горло «купи меня!». Точно также ведут себя «товары» в супермаркете политики. Претендент или кандидат стремится во что бы то ни стало обольстить избирателя. Его задача – создать о себе наилучшие впечатление. Даже наиболее искренние и простодушные из политиков (если вообще допустить, что среди них есть таковые) выпячивают только свои достоинства, совершенно умалчивая о недостатках. Ситуация избирателя (в особенности молодого) – ситуация юной девушки, которой кружит голову опытный ловелас. Задачу, стоящую перед избирателем, огрублено и упрощенно можно сформулировать следующим образом: «Как установить истину, когда тебя намеренно обманывают?». Избирателю крайне трудно сделать объективный выбор. Но он не может выйти из своих трудностей иначе, как овладев искусством такого выбора.

Когда мы говорим о рассудительности избирателя, о том, что ему необходимо овладеть культурой объективной оценки политических возможностей человека, речь идет не только и не столько о технологических приемах, хотя, разумеется, и этот аспект имеет свое значение. Значительно более важным и трудным является овладение духом и стилистикой демократического мышления. Один из важных показателей этого – наличие иммунитета против моральной демагогии.

 

Хрупкость демократии

Демократия, понимаемая как власть народа, является противоречивым понятием. Власть всегда предполагает иерархию, соподчинение, более или менее четкое разграничение тех, кто управляет, от тех, кем управляют. Она связана с выделением, локализацией органов, а соответственно и субъектов управления. Власть кратко можно было бы определить как принятие решения за другого. Когда же говорится о народе как о субъекте власти, источнике ее легитимности, то подразумевается, что власть является выражением не потусторонней воли (божественного откровения, мирового разума и т.д.) и не воли избранного круга лиц (аристократического меньшинства, выдающейся личности и т.д.), а воли всего народа. Человеческая воля в лице каждого индивида (с тем очевидным уточнением, что речь идет о взрослых и нормальных людях) признается не только достаточно зрелой, но и единственной законной инстанцией, которая способна определять неприродные основания своего существования. Решения принимаются теми, кого они касаются или, что одно и то же, никто не может принимать решения за другого.

Налицо своего рода парадокс. Если это власть, то она не может быть властью всего народа (над кем тогда властвовать, за кого принимать решения?). Если же субъектом действия является весь народ, то не может быть власти (кто тогда будет властвовать, принимать решения?). Все концепции демократии и ее исторические формы можно интерпретировать как различные опыты решения данного противоречия, которые колеблются в диапазоне от анархизма до тоталитаризма.

Анархизм делает акцент на понятии народа и доходит до отрицания власти. Тоталитаризм делает акцент на понятии власти и доходит до отрицания народа как правомочного субъекта действия. Они представляют собой два края, два обрыва того узкого пути над пропастью, который называется демократией. Сами по себе анархизм и тоталитаризм нельзя считать формами демократии, они представляют собой выход за ее границы, хотя и в разные стороны. Если демократия есть власть народа, то в случае тоталитаризма мы имеем власть без народа, а в случае анархизма – один народ без власти.

Власть можно понимать и как самоуправление, как господство одной части целого над другой, подобно тому как мозг управляет телом, а разум – чувствами. При таком органичном понимании власти демократия будет означать самоуправление народа. В этом случае она является решением двух взаимосвязанных кардинальных проблем:

а) разграничение сфер индивидуальных, групповых и всеобщих (собственно политических) решений;

б) сложение многих индивидуально-групповых воль в единую волю, выявление их составляющего, общего знаменателя.

При решении первой проблемы существуют опасности того, что всеобще-политическая сфера может узурпировать области групповых и индивидуальных решений или, наоборот, индивидуальные и групповые интересы могут разрушить единое политическое пространство. При решении второй проблемы также существуют свои опасности, связанные со статусом тех индивидуально-групповых воль, которые наиболее приближены к общему знаменателю и наиболее отдалены от него. И здесь могут возникнуть конфликты, которые опасны для демократической политической жизни общества, когда одни группы «приватизируют» политические структуры, а другие группы оказываются отчужденными от них.

Во всех случаях, когда демократическая власть теряет свою демократическую легитимность, преимущественной ее опорой становится насилие. Разумеется, политическая власть – не только сфера легитимного насилия. Будучи легитимным насилием она в то же время является формой сотрудничества с населением (гражданами). Насилие и сотрудничество при разных политических устройствах сочетаются в различных пропорциях. Но сотрудничество всегда – настолько значимый, существенный элемент власти, что это, как обосновывает в своих работах профессор Дж. Шарп, даже открывает перспективу ненасильственной политики. В особенности это относится к политическим демократиям. Тем не менее опасность такого отчуждения между властью и населением, которое заполняется насилием, всегда остается даже в развитых демократиях, не говоря уже о становящихся.

Питательной почвой насилия является моральная демагогия, которую в этом смысле можно считать одной из постоянных ментальных угроз демократии. И если вообще демократия для своего поддержания требует определенных духовных предпосылок, то выработка иммунитета против моральной демагогии несомненно относится к ним.

 

Осторожно: моральная демагогия

Моральную демагогию называют еще морализаторством, морализированием или даже моралистикой. Поскольку последние три термина аксиологически неоднозначны и при несомненной негативной нагруженности нередко рассматриваются просто как производные от морали, термин «моральная демагогия» является предпочтительным. Помимо прочего его этимология более соответствует существу дела: с одной стороны, подмена морали ее видимостью возникает при стремлении манифестировать, показать (именно показать, а не познать) ее, то есть тогда, когда она должна предстать перед демосом (народом, публикой), с другой стороны, демагогия (популизм) всегда апеллирует к морали, находя в этом адекватное средство для своих целей.

Непосредственный индикатор моральной демагогии – этическая перегруженность языка, само обилие моральной терминологии и оценок в общественной коммуникации. Разумеется, трудно чисто количественно определить, когда начинается этическая перегрузка. Показатели моральной демагогии имеют качественную природу. В самом общем виде они сводятся к позитивной оценке субъектом самого себя и негативной оценке других. Это не значит, что о моральной демагогии можно говорить только тогда, когда человек бесхитростно восхваляет себя и столь же открыто осуждает других. Он может хвалить себя скрытно, косвенно, когда, например, он считает самым лучшим, добрым род или народ, к которому он принадлежит. Другой случай – показная скромность, про которую говорится: смирение паче гордости. Изощренные формы имеет также моральное унижение других; оно может, например, осуществляться через их восхваление. Ведь когда человек дает моральные оценки другим, он присваивает себе право давать такие оценки. Словом, тезис, усматривающий признаки моральной демагогии в восхвалении субъектом самого себя и осуждении других нельзя понимать буквалистски. Для своего эмпирического (операционального) применения он нуждается в конкретизации. Тем не менее он позволяет зафиксировать явление в целом.

Моральная оценка – феномен парадоксальный. Она предполагает, что тот, кто выносит такую оценку, сам является морально безупречным, или, по крайней мере, обладает в этом отношении особой компетенцией, подобно тому, например, как это происходит с профессиональными оценками, которые выносят каждый раз особые, сведущие в своем деле люди. Однако характерной особенностью морально совершенного человека является сознание собственного несовершенства (чувство недовольства собой, скромность), не позволяющее ему становиться в позу судьи, учителя. Пусть первым бросит камень тот, кто безгрешен – сказал Иисус в известной евангельской истории. Себя же таковым он не считал. В то же время человек, охотно берущий на себя роль морального судьи, уже самим этим фактом обнаруживает моральное качество (самодовольство), свидетельствующее о том, что он этой роли не соответствует. Получается: тот, кто мог бы выносить моральные оценки, не будет этого делать (именно потому, что он мог бы это делать), а тому, кто готов выносить моральные оценки, нельзя этого доверять (именно потому, что он готов это делать!).

Не претендуя на решение этого противоречия, можно предложить своего рода временное правило, которое состоит в следующем: нравственная оценка в позитивной форме если и допустима, что требует специального анализа, то только по отношению к другим, нравственная оценка в негативной форме допустима только по отношению субъекта к самому себе. Моральная оценка (по крайней мере, в ее негативной форме, то есть как осуждение других) не поддается логически непротиворечивому обоснованию и в этом смысле она не возможна. Если тем не менее она существует, то это означает, что она имеет превращенную форму. Чаще всего – это моральная демагогия. Моральную демагогию можно определить как злоупотребление моральной оценкой путем смещения ее векторов: то, что должно быть направлено на других – моральное возвышение – обращается субъектом на самого себя, а то, что должно быть направлено на самого себя – моральное осуждение – обращается на других.

Результатом моральной демагогии является самовозвеличивание субъектом самого себя, благодаря которому человек или группа людей изображают себя лучше, чем они есть на самом деле. Но это только первое, очевидное, и самое безобидное ее следствие. Много опасней то, что моральная демагогия содержит в себе селекцию людей по нравственному критерию. Она разделяет их на добрых и злых. Это ее суть и суть разрушительная. Развести людей по разные стороны этической баррикады – значит провести между ними такую пропасть, которую уже невозможно преодолеть. В религиозных утопиях (христианской, мусульманской) предполагается отделение зерен от плевел, добрых от злых. Но там это происходит в день последнего суда и – в этом замечательная последовательность этих утопий – окончательно. В них признается, что после разделения уделом добрых становится вечная жизнь в раю, а злые обрекаются на вечное умирание в аду. Между ними не остается ничего общего. Моральную демагогию можно интерпретировать как лицемерную форму последнего суда. В ней человек присваивает себе функцию, которая в религиозных утопиях отводится богу.

Более конкретный механизм моральной демагогии состоит в том, что вопросы с конкретного, предметно-верифицируемого уровня рассмотрения переводятся на абстрактный, неопределенный уровень, и тем самым дается ложное направление общественной энергии людей. Моральная демагогия является продолжением некомпетентности, призвана как бы компенсировать и скрыть тем самым действительные причины того или иного деяния. Она превращает преступление в злодеяние, растворяет конкретную ответственность во всеобщей вине. Ее можно рассматривать как своего рода отводной клапан, призванный выпускать «пар» общественного гнева, который в противном случае мог бы разорвать социальные «котел».

Рассматривая под интересующим нас углом зрения общественное сознание пост-советской России, следует сказать: оно характеризуется высокой степенью моральной демагогии. Можно указать, по крайней мере, на три момента. Во-первых, общественные цели формулируются в нарочито неопределенной, акцентированно возвышенной, заведомо непроверяемой форме («Возрождение», «Духовное обновление «, «Возвращение в цивилизацию», «Евразийский выбор» и т.д.). В последний год из лексики политиков и общественных деятелей почти исчезли слова «Россия», «Российская Федерация». Они говорят по преимуществу о «великой России». И величие ее возрастает тем стремительнее, чем хуже идут дела в разнообразных сферах жизни. Когда речь идет о таких больших вещах как величие Родины, то как-то неудобно думать о столь ничтожной вещи, как отдельный человек или какой-нибудь малый народец. Во-вторых, общественная полемика часто приобретает морально непримиримый характер, она доводится до этического противостояния, до того последнего пункта, когда закрывается путь для обратного хода. Свидетельство тому – характеристики, которыми обмениваются противоборствующие стороны: «коммуно-фашисты», «дерьмократы», «реакционные силы», «предатели», «агенты ЦРУ», «подонки», «мерзавцы» и т.п. В самом деле, что делать с «подонками» или «дерьмом», «национал-социалистами». Только одно – уничтожить. Не сидеть же с ними рядом на одном симпозиуме? В-третьих, нравственно изничтожающие оценки доводятся до бытийных глубин. Противники – не просто плохие люди. Они – носители дьявольского начала. Обратим внимание, как обыгрываются телесные особенности людей: «усы», «полнота» или «родимое пятно на голове», которое, конечно же, есть признак антихриста. В том, что нравственная критика переходит в антропологическую нельзя видеть проявление отечественного варварства. В этом, напротив, обнаруживается замечательная последовательность мысли и настроения. Этическое противостояние и есть самое глубокое бытийственное противостояние, которое может иметь только одно последовательное и человечески достойное продолжение – борьбу не на жизнь, а на смерть.

Таким образом, существует несомненная прямая связь между склонностью российского общественного сознания к моральной демагогии и свойственными ему настроениями озлобленности, вражды, ненависти. Разорвать эту связь, культивировать в обществе защитные механизмы против моральной демагогии – одна из самых насущных и исторически долговременных задач. Задача эта не новая.

Мораль обозначает как бы верхний предел человеческого бытия, то духовное пространство взаимоуважительности, внутри которого только и возможна сложно-расчлененная, кооперированная, разумная и ответственная жизнь. Она по предназначению является наиболее общим условием согласия, сотрудничества между людьми. Но именно поэтому демагогическое злоупотребление моралью, в результате которого пространство взаимоуважительности очерчивается намного уже, чем вообще коммуникация между человеческими индивидами и их сообществами, ведет к разрушительным последствиям. Мораль оказывается источником разъединения, раздоров, войн. Хорошо известно, что Европа прошла через длительный и жестокий период религиозных войн, пока не дошла до сознания веротерпимости как необходимой предпосылки общественной жизни в ее современных, развитых формах. Однако мало (по крайней мере, в нашей отечественной литературе) задумываются над тем, что религиозная нетерпимость, которая стояла на пути современного общества, была одновременно и даже в первую очередь моральной нетерпимостью. Просто в ту эпоху моральные границы совпадали с религиозными. Преодоление моральной нетерпимости как духовной санкции насилия было не менее насущной задачей либерально-демократического общественного развития, чем преодоление религиозной нетерпимости. В истории Европы задача эта решалась главным образом путем разведения морали и права, возведения права в мораль государства. Похоже, что над этой задачей и бьется сегодня Россия.

 

Доверяй, но проверяй

Способность противостоять моральной демагогии и осуществлять выбор с открытыми глазами, индивидуально ответственно и взвешенно – одна из важнейших предпосылок и гарантий политической демократии. История знает случаи, когда демократия срывалась в нечто совершенно ей противоположное как раз из-за отсутствия у избирателей такой способности, из-за их эмоционального ослепления. Самый печальный пример этого – приход к власти нацистов.

Общественная коммуникация в условиях демократического жизнеустройства предполагает совершенно особый, глубоко чуждый моральной демагогии нравственный контекст, суть которого состоит в переходе от

– общей оценки личности – к конкретной оценке ее поступков;

– опоры на мотивы и добрую волю людей – к законодательно-нормативному упорядочению общественного поведения;

– благодушных пожеланий и увещеваний – к строгим, рационально аргументируемым и доступным верификации суждениям.

При этом меняется сама исходная аксиологическая диспозиция политических и иных социально ответственных оценок. В отличие от межличностно-нравственного общения, которое предполагает и для своего гармоничного протекания требует от человека «упреждающего доверия» (термин профессора Э. Ю. Соловьева), общественная коммуникация, опосредованная политико-правовыми регулятивами, предполагает, скорее, упреждающее недоверие. Во всяком случае, таким должна быть установка избирателя по отношению к тем, кто домогается его голоса.

В свое время Конфуций (большой знаток и политики, и человеческой психологии) говорил: «У людей с красивыми словами и притворными манерами мало человеколюбия». Он был прав. И чем выше политики превозносят себя, тем более они склонны к моральной демагогии; чем больше они произносят красивых слов и обещаний, тем меньше должно быть доверие к ним. Скептически-недоверчивую аксиологическую позицию нельзя понимать как разновидность мизантропии – это вполне рациональная позиция, означающая, что политики не имеют индульгенции на политическую деятельность и потому обязаны постоянно доказывать свою способность вести общие дела общества.

Честность в политике в самом общем виде обычно определяют как доступное проверке соответствие слова и дела. Применительно к нашему предмету это определение необходимо конкретизировать, ибо в предвыборной ситуации речь идет не вообще о словах (декларациях, заявлениях и т.д.), а об обещаниях. Голоса вербуются под обещания. При этом их выполнение находится в зависимости от позиции избирателей. Последних призывают в соучастники. Выбирая ту или иную политическую силу (фигуру), избиратель выбирает и ее программу (обещания), то есть не просто выражает свое положительное отношение к этим обещаниям, но и придает им дополнительную силу (ведь их выполнение будет прямо зависеть от степени их поддержки избирателями – это необходимое, хотя, разумеется, и недостаточное условие их выполнимости). Вопрос, следовательно, состоит в следующем: как узнать идет ли речь о реальных обещаниях, а не посулах или, говоря по-другому, как проверить обещания на выполнимость.

Чтобы ответить на этот вопрос, его надо рассмотреть в трех аспектах: кто обещает, что обещает, кому обещает.

1. Кто обещает? Речь идет о том, насколько надежен, последователен тот, кто обещает, и свидетельствует ли его политическая биография о серьезном, ответственном отношении к обещаниям. Есть люди, которые считают себя связанными обещаниями. Есть люди, которые относятся к обещаниям легкомысленно. Нужно определить, к какому из этих крайностей тяготеет субъект. И здесь нет иного средства, как анализ его практической деятельности, всей политической биографии.

2. Что обещает? В этом вопросе в свою очередь есть два аспекта: содержательный и формальный. В первом случае речь идет о том, в какой мере обещания обладают содержательной определенностью, заключают ли они ясную позицию по жгучим общественным вопросам (частная собственность на землю, реинтеграция Союза, приватизация, государственное регулирование экономики и пр.). Во втором – о том, насколько они конкретны и проверяемы, могут ли они быть осуществлены в тот конкретный (например, 4-летний) период, на который политики и объединения запрашивают у избирателей полномочия. При этом, совершенно очевидно, что абстрактность, пустота, бессодержательность предвыборных текстов следует считать несомненным признаком демагогии и профессиональной непригодности политиков.

3. Кому обещает? Вероятность выполнения обещаний определяется еще тем, какова степень ответственной зависимости между тем, кто обещает, и тем, кому обещают. Допустим, муж обещает что-то жене. И он же обещает что-то случайной спутнице. Вероятность выполнения первого обещания намного выше, чем второго, потому что в случае жены степень зависимости и ответственности мужа является принципиально более высокой, чем в случае случайной спутницы. То, в какой мере те или иные политические силы и лица сохраняют интерес и уважение к мнению избирателей после выборов, зависит от многих факторов, среди которых очень большую роль играет укорененность демократических традиций в общественном сознании, четкость функционирования политических институтов, устойчивость политико-партийной структуры и многое другое.

Отметим, среди всего прочего, один важный для наших условий момент. Можно допустить, что более честны с избирателями будут те политические силы, которые надеются обращаться к ним и в будущем. По этому критерию постоянные и серьезные политические партии заслуживают больше доверия, чем одноразовые избирательные блоки, объединения, инициативные группы.

Таким образом, мы видим, что выбор избирателя – серьезная работа, она требует и ответственного отношения и немалых аналитических усилий. Мера серьезности этой работы в конечном счете определяется тем, что избиратель не просто выражает свое отношение к партиям и отдельным лицам. Он через отношение к ним выбирает собственную политическую среду. Он самоопределяется в политическом пространстве. Это очень важный момент: избиратель в конечном счете избирает политические условия своего собственного существования. Но именно поэтому он не может и не должен руководствоваться слепыми чувствами мести, злорадства, отчаяния, которые находят удовлетворение в самом акте голосования или в воздержании от него, а обязан проследить все его возможные последствия, мысленно предположить, что все избиратели проголосуют также, как и он! Общее правило предельно ответственного поведения избирателя можно сформулировать так: к участию в выборах необходимо подходить с такой степенью серьезности, как если бы общие итоги выборов зависели только от твоего выбора.