Сто лет «ресентименту».

Р.Соломон

Сила слабых: господа, рабы и истоки справедливости.

(фрагменты)

В контексте, заданном Ницше, мы настолько привыкли рассматривать ресентимент в связи с его бурлящими, порочными, отталкивающими и «косящими» воплощениями, что уже не способны увидеть то обстоятельство, что та же самая эмоция взывает к совершенно иной интерпретации. (Шелер, например, никогда не критикует Ницше за несправедливое отношение к ресентименту, он только настаивает на том, что христианство и христианская мораль не обязательно основаны на этой, по общему признанию, отталкивающей эмоции). Однако ресентимент представляет собой чрезвычайно ценное в философском отношении переживание. Он способен формировать более широкое видение. Он обладает острым зрением (таков более аристотелианский аналог столь прославленного ницшеанского «нюха»). Он прекрасно осознает не только, каково реальное положение дел в мире, но и каким оно могло бы быть – и, что наиболее важно, каким оно должно быть. Без сомнения, ресентимент всегда связан с личной уязвленностью, ведь когда мы приходим в негодование, оно всегда есть до определенной степени негодование по какому-то собственному поводу . Однако при этом ресентимент имеет не только способность, но и тенденцию открываться на встречу более общим соображениям – а именно, тем, которые мы называем сочувствием (буквально - «совместным чувствованием», а не просто эмпатией). И, что наиболее важно, он является прямым путем к формированию чувства справедливости, а если еще более точно, то чувства несправедливости, из которого и рождается первое. В действительности, только очень грубый и односторонний анализ заставляет настаивать на том, что товарищество негодующих и возмущенных всегда относится к той разновидности, которую можно описать в духе поговорки «страдание и нужда любят компанию».

Итак, чувство несправедливости заразительно, а справедливость никогда не является понятием с исключительно личным значением. Страдающие от нужды и унижения люди, получив представление о систематическом и структурном характере их угнетения, вынуждены обобщать, схематизировать, сговариваться между собой – не только ради сострадания друг другу, но и ради преобразующего действия. Нельзя отрицать, что одним, слишком всем нам знакомым выражением ресентимента (много раз упоминавшимся Ницше) служит простое Schadenfreude , порочное наслаждение чужими несчастьями. Однако другое выражение той же самой эмоции может быть призывом к действию, сопровождающемуся взаимной поддержкой и солидарностью («братство» и «сестринство» - вот общепринятые метафоры для совместного переживания угнетенности). Ресентимент и есть это самое чувство угнетенности. Он возобновляет ценность политики вообще и специфической, вырастающей из него политической стратегии, в частности. А это предполагает (хотя бы как вопрос практики, если не как вопрос подлинного сочувствия), что угнетение и, следовательно, сам ресентимент коллективно разделяемы…

Ресентимент лежит в самом сердце демократии – Ницше был прав в этом вопросе – но это не аргумент против нее. Ведь ресентиментные переживания не просто «реакция», а острое чувство несправедливости, являющееся, в свою очередь, основанием чувства справедливости и той межличностной связи, которая – как бы ни была она обременена конфликтами и разногласиями – соединяет нас в единое сообщество.

Многие философы, включая не только Ницше, но и Сократа, противопоставляли ресентимент и мстительность справедливости. Но ресентимент играет огромную роль как в эволюции идеи справедливости, так и в осознании конкретных фактов несправедливости. Примем за точку отсчета, что ресентимент всегда начинает с особого рода эгоцентризма, если не с совершенного своекорыстия, а также с некоего горького чувства разочарования и униженности. Но затем он стремится к рационализации и генерализации и, таким образом, проецирует свое бессилие вовне уже как претензию и даже как теорию по поводу несправедливости, царящей в мире. Именно из переживания несправедливости, совершенной по отношению к тебе, вместе со следующим за ним чувством мстительности (а также с противоположным чувством сострадания и с другими более благородными переживаниями) развивается вся полнота чувства справедливости…

[Что же касается Ницше], то он отделяет [явление], именуемое им справедливостью от области «реактивных эмоций», защищая первое как редкое и необычайно благородное переживание и обрушиваясь на «реактивные эмоции» как на проявление ресентимента за их бессилие. Это как раз сомнительно. Хотя, конечно, нет нужды противоречить Ницше, когда он возражает против злоупотребления понятием справедливости в качестве фасада для защиты собственных интересов, будь то во имя прав или во имя равенства; как нет нужды одобрять следующий за этим «уравнивающий» эффект вынужденной посредственности. Например, кто-то может во имя «справедливости», принять эгалитарную позицию, но смотреть при этом только в одном направлении. Так, французская буржуазия во времена революции смотрела исключительно вверх, на аристократию, которую хотела собой заменить, но никогда не обращала своего взгляда вниз, на остальную часть третьего сословия, которая была гораздо в более худшем положении.

Самый трудный вопрос в подобных случаях – вопрос о том, есть ли какая-то нейтральная социальная позиция (кроме позиции внешнего наблюдателя), которая могла бы стать подходящей точкой зрения для вынесения таких оценок. Справедливость всегда возникает как нечто, определяющееся специфическими обстоятельствами, нечто, связанное с особым субъектом и его личными страстями… Приняв во внимание, что мы не воображаемые «сверхчеловеки» Ницше, полностью удовлетворенные и ответственные за свой мир, трудно даже представить себе, как справедливость – и коли не то пошло, сама мораль – могли бы обойтись без ресентимента и определенного количества эгоизма, которое делает их возможными. Может быть, был прав Евгений Дюринг: родной дом справедливости следует искать в «сфере реактивных переживаний».

Solomon R. One Hundred Years of Ressentiment . Nietzsche's Genealogy of Morals // Nietzsche, Genealogy, Morality. Essays on Nietzsche's Genealogy of Morals. Berkeley: University of California Press. 1994. P . 115-125