Теоретическим фундаментом революционного учения большевиков был марксизм, в котором вопрос о переходе общества от одной общественно-экономической формации к другой в результате борьбы классов был поставлен со всей ясностью. Сформулированное Марксом материалистическое понимание истории положило конец субъективно-идеалистическим воззрениям на исторический процесс исключительно как на результат действия выдающихся личностей, равно как и развеяло во многих головах миф об изменении исторической реальности независимо от воли человека: история есть не что иное, как результат действия людей, преследующих свои цели.

Этот вывод Маркса поставил на научную почву вопрос о сознательном творчестве человека, социальных групп, народных масс. Знать действительность – реальное состояние развивающихся производительных сил, ориентироваться во всей сложности существующих производственных и других общественных отношений – таково было первое требование марксистской теории.

Вместе с тем деятельность людей, желающих способствовать объективному историческому развитию, считал Маркс, должна основываться на разработках революционной теории, в том числе опираться на представления о будущем общественном устройстве, функционировании общества в новых обстоятельствах, чем открывалась большая возможность для социального творчества. В этой связи перед теоретиками партии большевиков в условиях приближающегося революционного кризиса в России встал вопрос о конкретизации той общей программы перехода от капитализма к коммунизму, которая была сформулирована К. Марксом и Ф. Энгельсом.

Вопрос о содержании этой программы для теоретического исследования считался первичным, и с него следовало начать. Однако параллельно не следовало упускать из виду и другой вопрос – о готовности широких слоев общества признать эту программу своей, бороться за ее воплощение. Последнее, само собой, определяло соотношение «своих» и «чужих», накал и масштаб гражданской войны.

Много позднее, в конце 1921 года, В. И. Ленин так оценил теоретические представления и практические шаги, совершенные в первые годы после Октября: «Переход к «коммунизму» очень часто (и по военным соображениям; и по почти абсолютной нищете; и по ошибке, по ряду ошибок) был сделан без промежуточных ступеней социализма»[1]. Это признание, прежде всего, относится к периоду весны 1918 – весны 1921 годов – «военному коммунизму».

В этой ситуации, как язвительно подмечал в 1925 г. в этой связи В. Чернов, «Ленину остается лишь снять шапку перед «меньшевиками, эсерами, Каутским и Ко.» и уступить им «честь и место»; … Но вместо такого неудобного выхода он предпочел более легкий и удобный: сердито закричать, что всякая подобная идея «есть либо софизм и простое мошенничество со стороны тех, кто прошел в политике огонь, воду и медные трубы, либо ребячество со стороны тех, кто не прошел настоящего искуса». Но как Ленин, изворачиваясь, путаясь и барахтаясь, пытался доказать, что большевики, хотя и ошибались, но были правы, а эсеры и меньшевики хотя и не ошибались, но были неправы, – имеет лишь разве весьма ограниченный историко-литературный интерес»[2].

Итак, первый шаг переходного периода – «военный коммунизм» – был, по оценке Ленина, результатом исторической необходимости, с одной стороны, и расплатой за ошибки, в том числе – за неверные представления революционной теории. В чем же состояли эти жесткие требования действительности и теоретические просчеты – иллюзии «революционной мечты»? Начнем с теоретических концепций переходного периода от капитализма к коммунизму.

 

 

Несмотря на то, что буржуазно-демократическая революция в России ожидалась и готовилась, события февраля 1917 года для многих деятелей партии большевиков были неожиданностью. Поставленная вслед за свержением царизма задача перерастания буржуазно-демократической революции в социалистическую потребовала в кратчайшие сроки – наряду с другими первоочередными проблемами – дать развернутые представления о существе той политики, которую начнет проводить пролетариат «на следующий день» после прихода к власти. Проблема эта осознавалась многими политическими вождями партии большевиков. Однако лишь В. И. Ленин нашел возможность и сумел четко сформулировать ее общие положения накануне Октября.

Ситуация, в которой решалась эта задача, может быть представлена по той записи, которой завершается известная ленинская книга «Государство и революция»: «Настоящая брошюра написана в августе и сентябре 1917 года. Мною уже был составлен план следующей, седьмой, главы: «Опыт русских революций 1905 и 1917 годов». Но, кроме заглавия, я не успел написать из этой главы ни строчки: «помешал» политический кризис, канун октябрьской революции 1917 года. Такой «помехе» можно только радоваться. Но второй выпуск брошюры (посвященный «Опыту русских революций 1905 и 1917 годов), пожалуй, придется отложить надолго; приятнее и полезнее «опыт революции» проделывать, чем о нем писать. Автор»[3].

Для других теоретиков партии время начавшегося переходного периода от капитализма к коммунизму в России было временем одновременно и теоретического творчества, и практики. Идеи предшествовали практике, а практика стимулировала идеи. Завершить же последовательное, логически стройное изложение своих взглядов как на коммунизм вообще, так и на его первую форму – «военный коммунизм», эти теоретики (а речь пойдет, прежде всего, о работах Н. И. Бухарина и Е. А. Преображенского)[4] смогли несколько позднее. Тем не менее, в этих трудах содержались те воззрения, которых они придерживались в послеоктябрьской политической деятельности и которые они предполагали конкретизировать в дальнейшем.

Развиваемые в трудах Ленина, Бухарина и Преображенского взгляды на содержание и формы переходного периода от капитализма к коммунизму в России имели существенную особенность. Октябрьская революция совершилась в аграрной стране. От того, как будет решена аграрная проблема, как поведет себя крестьянство, зависела судьба пролетарской революции, судьба дальнейшего развития страны. В силу этого аграрная проблематика всегда была одним из важнейших элементов революционного учения большевиков.

Разрабатывая аграрные вопросы, Ленин постоянно обращался к наследию К. Маркса и Ф. Энгельса, к опыту западноевропейских революционных движений, и в особенности к опыту Парижской Коммуны. Последнее, на первый взгляд, не имеет прямой связи с аграрной проблематикой – коммунары не решали аграрных вопросов. Но это не так. Главное теоретическое и политическое положение, отстаиваемое Лениным, – отмена частной собственности на землю и ее передача в собственность государства – может быть верно понято лишь в связи с идеей последовательной демократизации всей жизни общества, в том числе уничтожением государства в виде бюрократического инструмента, обеспечивающего господство одних социальных групп над другими.

О коренной связи аграрной революции и демократии В. И. Ленин высказывался еще на IV съезде РСДРП: «Проповедовать крестьянскую революцию, говорить в сколько-нибудь серьезном смысле слова об аграрной революции и не говорить вместе с тем о необходимости настоящего демократизма, т. е., между прочим, и выбора чиновников народом, – это вопиющее противоречие»[5]. И далее: «Мы должны прямо и определенно сказать крестьянину: если ты хочешь довести аграрную революцию до конца, то ты должен также довести и политическую революцию до конца; без доведения до конца политической революции не будет вовсе или не будет сколько-нибудь прочной аграрной революции. Без полного демократического переворота, без выборов чиновников народом у нас будут либо аграрные бунты, либо кадетские аграрные реформы»[6]. Начало демократического переворота в деревне состояло, по Ленину, в свержении крестьянами власти помещиков и чиновников. За этим должна была последовать организация крестьянского самоуправления через комитеты.

Аграрная революция, ставившая целью передачу земли в собственность государства, имела смысл лишь в сочетании с политической революцией. Февральская революция 1917 года прояснила расстановку классовых сил в стране, позволила партии большевиков четко сформулировать положения своей политики в деревне. В резолюции Седьмой (Апрельской) Всероссийской конференции РСДРП(б) «По аграрному вопросу» было записано: «Партия пролетариата требует национализации всех земель в государстве; означая передачу права собственности на все земли в руки государства, национализация передает право распоряжения землей в руки местных демократических учреждений»[7] – речь шла о Советах или других «действительно вполне демократически выбранных» органах местного самоуправления. В резолюции подчеркивалось, что все аграрные преобразования могут быть «...успешны и прочны лишь при полной демократизации всего государства, т. е., с одной стороны, при уничтожении полиции, постоянной армии и фактически привилегированного чиновничества, а с другой стороны, при самом широком, вполне свободном от надзора и опеки сверху, местном самоуправлении»[8].

На конференции вместе с тем были высказаны опасения в том, что национализация породит гигантскую армию чиновников. Ленин согласился с этим доводом. Но, по его мнению, опасности узурпации власти чиновничеством не было, так как на местах должны были действовать выборные местные аппараты самоуправления. «Собственность государства, – разъяснял он, – означает, что всякий крестьянин есть арендатор земли у государства. Передача аренды запрещается. Но в какой мере крестьянин арендует, какую землю он берет – это всецело решает соответствующий демократический орган, а не бюрократический»[9]. Таким образом, идея Ленина о непременной связи аграрных преобразований на почве национализации с коренными демократическими преобразованиями внутри государства еще раз была подтверждена как одна из задач социально-экономической и политической стратегии партии.

Вместе с тем в резолюции был сформулирован пункт № 9, который сделался в последующем одним из главных в практике аграрных преобразований периода «военного коммунизма»: «Партия пролетариата должна советовать пролетариям и полупролетариям деревни, чтобы они добивались образования из каждого помещичьего имения достаточно крупного образцового хозяйства, которое бы велось на общественный счет Советами депутатов от сельскохозяйственных рабочих[10] под руководством агрономов и с применением наилучших технических средств»[11].

Таковы были некоторые основные принципиальные положения аграрной политики партии накануне Октября. Последующее развитие событий летом и осенью 1917 года выдвинуло необходимость конкретизировать представления о предполагаемом после революции государственном устройстве, что потребовало от Ленина обращения к взглядам К. Маркса и применения их к конкретным условиям России. Сделать это нужно было как можно быстрее, так как события грозили опередить не только разработку теоретических воззрений, но и постановку программных требований. Кроме того, проснувшаяся к жизни энергия широких масс нуждалась в придании ей сознательного и целенаправленного характера. В течение двух месяцев В. И. Ленин пишет книгу «Государство и революция». Работа эта, наряду с рядом абстрактно-теоретических воззрений, содержала в себе и конкретные положения, вошедшие в содержание политики «военного коммунизма».

В революционной теории Маркса о переходе от капитализма к коммунизму Ленин выделяет, прежде всего, два положения: о диктатуре пролетариата и о демократических преобразованиях. «Коммунистический Манифест», – подчеркивает Ленин, – ставит просто рядом два понятия: «превращение пролетариата в господствующий класс» и «завоевание демократии»[12]. Конечно, в этот переходный период демократия не может быть полной демократией для всего народа. Из демократии должны быть исключены эксплуататоры, угнетатели народа, меньшинство должно будет подавляться. Для государства «вчерашних наемных рабов» дело подавления будет «настолько, сравнительно, легкое, простое и естественное, что оно будет стоить гораздо меньше крови, чем подавление восстаний рабов, крепостных, наемных рабочих, что оно обойдется человечеству гораздо дешевле»[13].

Свою деятельность победивший пролетариат начинает со слома старой государственной машины. Пролетариат должен разбить, сломать вдребезги, стереть с лица земли буржуазную, хотя бы и республиканско-буржуазную, государственную машину, постоянную армию, полицию, чиновничество, заменить их более демократической, но все еще государственной машиной в виде вооруженных рабочих масс, переходящих к поголовному участию народа в милиции. «Здесь «количество переходит в качество»: такая степень демократизма связана с выходом из рамок буржуазного общества, с началом его социалистического переустройства. Если действительно все участвуют в управлении государством, тут уже капитализму не удержаться»[14].

На этой первой стадии коммунистического общества со стороны государства и всего общества требуется строжайший контроль за мерой труда и потребления. Все граждане, как отмечалось, поголовно должны быть превращены в работников и служащих одного крупного синдиката. Такая организация делается возможной потому, что все средства производства превращаются в собственность всего общества. Все общество становится одной конторой и одной фабрикой. Громадное большинство само научится управлять государством. Управляющие не смогут превращаться в бюрократов – в привилегированный, оторванный от народа и стоящий над ним общественный слой. Работники аппаратов станут выборны и сменяемы в любое время, их труд будет оплачиваться не выше труда квалифицированного рабочего. Функции контроля и надзора начнут исполнять все, и органы управления будут не номинальными, а действительно работающими.

Ленин был уверен в том, что марксизм как теоретическое учение в сочетании с опытом европейских революционных движений дает ответы на ключевые вопросы революции в России, а также на основные проблемы экономического, политического и общественного устройства в послереволюционную эпоху. В этом смысле революционеры считали себя не только первопроходцами великого и неизбежного для всего человечества пути, но и чувствовали за собой право, где нужно направлять течение жизни по известному им руслу. Поскольку, полагали они, Марксом открыты законы развития всего человечества, дело тех, кто осознанно служит их осуществлению, помогать жизни избавляться от всего «случайного», не отвечающего этим законам. Ленин, кроме того, в этот период также был убежден в краткосрочности этого переходного периода, в том, что революционные процессы не сегодня, так завтра примут европейские и мировые масштабы.

С лета 1918 года «военный коммунизм» становится государственной политикой. При этом нужно иметь в виду то, что теоретические рассуждения о «военном коммунизме», как правило, были куда «скромнее», чем реальная практика. «О наших задачах экономического строительства, – признавал Ленин в октябре 1921 года, – мы говорили тогда гораздо осторожнее и осмотрительнее, чем поступали во вторую половину 1918 года и в течение всего 1919 и всего 1920 годов»[15].

Перспективы переходного периода от капитализма к коммунизму активно обсуждались в партийной печати, теоретических работах. Значительное место среди них занимали работы Н. И. Бухарина и Е. А. Преображенского. Авторы их исходили не только из теоретических прогнозов марксизма, но и из соответствующих разделов послеоктябрьской Программы партии большевиков. Так, в этой Программе прежде всего подчеркивалось, что партия не просто «советует» крестьянству, а уже начала осуществлять на практике меры по организации крупного социалистического земледелия, которое представляет собой «единственный путь к абсолютно необходимому повышению производительности земледельческого труда»[16]. Вместе с тем партия признавала то, что мелкое крестьянское хозяйство будет существовать еще долго, а борьба за середняка, как союзника пролетариата и беднейшего крестьянства в деревне должна вестись отнюдь не репрессивными мерами.

Известной популяризацией новой Программы РКП(б) явилась совместная книга Н. И. Бухарина и Е. А. Преображенского «Азбука коммунизма», выпущенная в 1920 году. В ней не только содержался анализ капиталистического общества, но, что было наиболее существенно для создаваемого строя, давались представления о том, что такое коммунизм и как он должен возникать в конкретных условиях России.

Характеристику коммунистического общества в самом общем виде Бухарин и Преображенский дают от противного к капитализму. Если при капитализме господствуют анархия производства, ведущая к конкуренции, кризисам и войнам, а также деление общества на классы, находящиеся друг с другом в «смертельной схватке», то коммунизм – это «...общество организованное, оно не должно иметь анархии производства, конкуренции частных предпринимателей, войн, кризисов; это должно быть общество бесклассовое,.. оно не может быть обществом, где один класс эксплуатируется другим классом»[17]. Это общество, в котором «все производство организовано», предприятия не конкурируют друг с другом, ибо все они составляют «нечто вроде отделений единой всенародной великой мастерской, которая охватывает все народное хозяйство»[18], работающее по единому плану. В этой громадной артели должно быть рассчитано все: «..как распределить рабочие руки между разными отраслями промышленности, какие продукты и сколько их нужно произвести, как и куда направить технические силы и так далее – все это нужно заранее, хотя бы приблизительно, рассчитать и сообразно с этим действовать. В этом как раз и выражается организованность коммунистического производства. Без общего плана и общего руководства, без точного учета и подсчета никакой организации нет. В коммунистическом строе такой план есть»[19].

Товарищеский характер производства при коммунизме проявляется не только в отсутствии классовых антагонизмов, но и в организации производства: не будет людей, всю жизнь занимающихся одним и тем же трудом, например – управлением заводом. Разностороннее образование всех позволяет людям по желанию все время менять характер труда. Производство при коммунизме осуществляется людьми для самих себя. Поэтому нет товаров для рынка, а есть продукты для потребления. Продукты не обмениваются. Со складов их берут те, кому они нужны. Значит, не нужно и денег. Совершенно отпадет вопрос о дисциплине труда. Она будет опираться на чувство и сознание ответственности каждого работающего перед своим классом и на строгий взаимный контроль, включая товарищеские трудовые суды. Такая дисциплина потребует упорного перевоспитания масс. Конечно, продолжают свои рассуждения авторы «Азбуки», Россия мало приспособлена к переходу к коммунизму. Иное дело – развитые страны Европы. Но где бы ни началась пролетарская революция – в Германии или во Франции Россия неизбежно была бы втянута в нее, поскольку близкое будущее всей Европы, да и всего мира – Советская республика и диктатура пролетариата. Раз пролетарская мировая революция началась в России, «наша партия совершенно определенно видит свою задачу в немедленном строительстве коммунизма»[20].

В разных сферах общественного производства переход к коммунизму будет осуществляться в разном темпе. Так, если национализация промышленности всей страны к сентябрю 1919 года составила около 4 тысяч предприятий (при 691 закрытом и 1248, в отношении которых положение не было установлено)[21], то применительно к сельскому хозяйству этого сказать нельзя. Бороться за социализм в земледелии партии большевиков приходилось «в самых не благоприятных условиях»[22]. Почти вся земля крупного и среднего пахотного землевладения перешла в пользование мелких самостоятельных хозяйств. «Советской власти удалось сохранить в своих руках лишь около 2 млн. десятин земли советских хозяйств, в то время как в распоряжение крестьян одной частновладельческой земли перешло около 40 миллионов десятин», – сожалеют авторы труда[23].

Однако, исходя из представлений о коммунистическом устройстве, «какое бы упорное сопротивление ни оказывало мелкобуржуазное хозяйство, а в Крестьянской России будущее принадлежит лишь крупному социалистическому хозяйству»[24]. Для такого утверждения, считают Бухарин и Преображенский, имеются следующие основания. Во-первых, исторически крупное хозяйство неизбежно побивает мелкое. Во-вторых, наука способна развернуть свое могущество лишь на больших площадях (рациональное распределение по территории страны выращиваемых культур, введение многополья, использование удобрений, агрономических знаний и техники – для полного использования парового плуга, например, требуется площадь в 900 десятин и т. д.). «Задача коммунистической партии состоит поэтому в том, чтобы всеми силами бороться за наиболее совершенное, т. е. за коммунистическое хозяйство в земледелии, которое в состоянии освободить деревни от варварской растраты сил по карликовым хозяйствам, от варварского истощения почвы, от варварского азиатского скотоводства и, наконец, от варварской домашней кухни»[25].

Представление о доктринальной концепции «военного коммунизма» Н. И. Бухарина не будет полным без анализа его специального труда – «Экономики переходного периода», увидевшего свет в 1920 году. Бухарин начинает с констатации нерационального характера капиталистической экономики. Главный порок товарного общества – отсутствие плана, обеспечивающего сознательное руководство. В этом обществе все производство слепо. Не люди господствуют над продуктом, а продукт господствует над людьми. Правда, в связи с вступлением капитализма в государственно-капиталистическую стадию и, в особенности, в ситуации империалистической войны все большую силу обретает тенденция «универсальной государственно-капиталистической организации, с уничтожением товарного рынка, с превращением денег в счетную единицу, с организованным в государственном масштабе производством, с подчинением всего «народнохозяйственного» механизма целям мировой конкуренции»[26]. Однако сам капиталистический строй неспособен воспользоваться этими экономическими возможностями. В недрах капитализма новая формация вызревает в «кооперативных формах труда рабочих на производстве», в которой и следует искать основные связи будущей производственной структуры. «Элементы технико-производственного аппарата (людские элементы) должны быть взяты в новых сочетаниях, связаны связью нового типа, чтобы было возможно развитие общества. Перед человечеством стоит, таким образом, дилемма: или «гибель культуры», или коммунизм, и ничего третьего не дано»[27]. «Вызревание» коммунистических производственных отношений в пределах капиталистического общества есть та система сотрудничества, которая воплощается в производственных отношениях между рабочими, которая в то же время сплачивает человеческие атомы в революционный класс, пролетариат»[28].

Не менее серьезные задачи стоят перед пролетариатом в переходный период от капитализма к коммунизму в деревне. Ее экономическая структура, отмечает Бухарин, характеризуется двумя особенностями: крайней пестротой хозяйственных типов (крупнокапиталистическое хозяйство, основанное на наемном труде; капиталистическое крестьянское хозяйство, употребляющее наемный труд, – кулацкое; «трудовое» хозяйство, не применяющее наемного труда; парцеллярное хозяйство полупролетариев) и относительно слабой степенью обобществления труда. Капитализм, считает Бухарин, на заключительной стадии своего развития уже начинает постепенное огосударствление деревни – через превращение в капиталистические предприятия части крупных хозяйств (например, государственные лесничества) и посредством косвенного регулирования производства через процесс обращения или организацию распределения. Так, «государственная хлебная монополия, карточная система на продукты сельского хозяйства, обязательная сдача продукта, твердые цены, организованный отпуск продуктов промышленности и т. д. и т. п. – все это, в конечном счете, направляло развитие в сторону огосударствления производства»[29]. Процесс этот, отмечает Бухарин, похож на соответствующий капиталистический процесс в индустрии. Что же «неизбежно и неотвратимо» происходит с деревней после завоевания пролетариатом власти?

Прежде всего, рвутся капиталистические связи кредитно-денежного и финансового типа, распадаются государственные и коммунальные аппараты, сходит на нет товарообмен города и деревни. При этом, если связи между деревней и городом разрушаются быстро, то связи внутри деревни еще долго сохраняются, несмотря на классовые антагонизмы. Это обстоятельство обусловливает более или менее открытую борьбу между «организующей тенденцией пролетариата и товарно-анархической тенденцией крестьянства»[30]. «Организующее» влияние города в принципе может быть обеспечено за счет возобновления процесса производства в индустрии. Но на практике этого нельзя сделать без притока сырья и продовольствия из деревни. Вот почему необходимо и неизбежно «государственно-пролетарское принуждение». Это не есть «чистое насилие», подчеркивает Бухарин. Обеспечивая город, крестьянство обеспечивает свой завтрашний день машинами, механизмами, удобрениями, получает гарантию от реставрации помещичье-капиталистического строя. Правда, само крестьянство весьма неохотно организуется в крупные хозяйства. Поэтому областью, с которой должно начаться огосударствление хозяйств, становится схема обращения – распределения и заготовок.

Названные проблемы сложны. Но связанные с ними трудности, по Бухарину, имеют второстепенный характер. Главные проблемы в том, что с победой над крупным капиталом в деревне борьба пролетариата не заканчивается. Причина тому – «двоедушие». Две крестьянские «души»: душа собственника и душа труженика. Вот почему в деревне продолжается «борьба между государственным планом пролетариата, воплощающего обобществленный труд, и товарной анархией, спекулятивной разнузданностью крестьянина, воплощающего раздробленную собственность и рыночную стихию. Но так как простое товарное хозяйство есть не что иное, как эмбрион капиталистического хозяйства, то борьба вышеописанных тенденций есть по существу продолжение борьбы между коммунизмом и капитализмом»[31].

Рассуждения о контурах созидаемого коммунистического общества в работах Н. И. Бухарина и Е. А. Преображенского в качестве существенной компоненты в 1920 году имеют тему насилия. Это вполне понятно. Надежды предоктябрьского периода на то, что крестьянство заранее, до того как проверит все на практике, согласится с прогрессивностью предлагаемых крупных хозяйственных форм, рассеялись. Логика хозяйственной жизни проявлялась в начавшемся процессе распада общинного хозяйственного уклада – прежде всего в районах, не затронутых гражданской войной. В тех же областях, где гражданская война шла в полную силу, среди самих крестьян не было и даже не могло быть разговоров о какой бы то ни было коллективизации. Средств у государства на организацию коллективных хозяйств – колхозов и совхозов – было крайне мало. Это означало, по дооктябрьской логике теоретиков революции, что единственным средством введения в жизнь коммунистических элементов должно быть насилие. Ленин, Бухарин и Преображенский вполне отдавали себе в этом отчет, и их это нисколько не пугало. В чем они, естественно, не были одиноки.

В этом же духе высказывался еще один видный теоретик партии – Л. Д. Троцкий. По его мнению, пролетариат обречен на борьбу с крестьянством. Пролетариат, «...взявши в руки власть, не сможет ограничить себя буржуазными рамками революции. Наоборот, именно для обеспечения своей свободы пролетарскому авангарду придется на первых же порах своего господства совершать глубочайшие вторжения не только в феодальную, но и в буржуазную собственность. При этом он придет во враждебные столкновения не только со всеми группировками буржуазии, но и с широкими массами крестьянства, при содействии которых он пришел к власти»[32].

Эту точку зрения отстаивал и Л. Б. Каменев. По его мнению, основания для союза крестьянства и пролетариата быстро исчезнут: крестьянство, получив землю, откажется от иных целей революции. Поэтому, считал Каменев, пролетарская партия должна «...наметить ясно и точно свои собственные, чисто-социалистически-интернациональные цели»[33]. Таким образом, начальный момент собственно социалистического строительства – это разрыв с крестьянством.

Консервативное крестьянство никак не может понять, что если «век буржуазии» был «веком пара», то «век социализма» будет «веком электричества». Электрификация сельского хозяйства превратит раздробленных мелких собственников в общественных работников, варварские орудия заменит последним словом техники, ликвидирует диспропорции между развитием промышленности и сельского хозяйства, противоположность между городом и деревней. Но чтобы выйти на высокий уровень развития производительных сил, социализму, как и капитализму, требуется свое «первоначальное социалистическое накопление»[34]. Основное содержание этого процесса при социализме – мобилизация живой производительной силы путем принуждения, сущность которого, по Бухарину, есть «самоорганизация трудящихся масс».

Задача усложняется тем, что сам пролетариат не представляет собой некую целостность. Есть «передовые слои», есть «середина» и есть «шкурники». (Последние, как правило, стоят ближе всего к «мелкой буржуазии» – крестьянству.) Отсюда – совершенно необходима принудительная дисциплина пролетариата по отношению к самому себе. Все это, в конечном счете, создает возможности для уничтожения буржуазной «свободы труда», так как последняя несовместима с плановым коммунистическим хозяйством, включающим плановое распределение рабочих сил. Вот почему, считает Бухарин, можно утверждать, что «...режим трудовой повинности и государственного распределения рабочих рук при диктатуре пролетариата выражает уже сравнительно высокую степень организованности всего аппарата и прочности пролетарской власти вообще»[35].

Одним из непоколебимых сторонников «военно-коммунистических'' приемов перехода к новому строю, как отмечалось, был и оставался Е. А. Преображенский[36]. В научно- футурологическом эссе «От нэпа к социализму. Взгляд в будущее России и Европы» этот теоретик от лица профессора русской истории Минаева (который, будучи «гармонически развитой личностью», одновременно служит слесарем в железнодорожных мастерских) рассказывает в 1970 году о событиях после введения нэпа. Само собой разумеется, что его устами говорит сам автор. Прежде всего, обращается к своим слушателям профессор-слесарь, вы должны попытаться в истинном свете представить тех людей, которые участвовали в революции. «Вам, например, трудно поверить, что великие дела этой эпохи совершали люди с такими слабостями, недостатками, иногда с преступными наклонностями, почти всегда с необычайно низким культурным уровнем, как было в действительности, поскольку мы говорим об общей массе, а не об отдельных единицах или небольших группах»[37]. Эти люди с психологией, представляющей из себя поле сражения между «вчера» и «завтра», несли на себе все вековое варварство и некультурность.

После введения нэпа в экономике воцарился «рыночный хаос». Финансируемая Госбанком и руководимая ВСНХ промышленность функционировала капиталистически – например, торговала не только с необобществленной частью хозяйства, но и внутри социалистического сектора. Экономику начали потрясать перепроизводства и дефицит, средства тратились неоправданно и т. п. В этих условиях должно было возобладать плановое начало. Государство взяло все в свои руки: было известно – сколько, чего, кому, как, из чего, куда и когда должно быть произведено и поставлено. Интересы производителей и потребителей замечательно совпали.

Но этим были решены не все проблемы. Оставалось необобществленное сельское хозяйство. Государство начало планомерную и всеохватывающую работу по учету крестьянского производства и рынка. Посредством рычагов цен сельское хозяйство стало включаться в плановое регулирование. Но все же проблема равномерного развития промышленности и сельского хозяйства оставалась. Нужно было переходить от мелкотоварного производства к крупному социалистическому земледелию. Этот шаг сделать до поры до времени не удавалось. Люди еще «не поняли» всех преимуществ социализма. Нужен был, кроме того, длительный период «всеобщей слежки друг за другом», чтоб качественная и продуктивная работа сделалась привычной, стала «инстинктом труда», выковавшимся из «разумного принуждения».

Одновременно Советское государство начало испытывать «ограниченность своих экономических средств для мощного движения вперед»[38]. Требовалось новое перераспределение производительных сил Европы. «Психологически это выражалось в известном «натиске на Запад», во все более и более нервном ожидании пролетарской революции на Западе и в нетерпении, напоминавшем нетерпение 1917- 1920 гг.»[39]. Развитие производительных сил России толкало ее на Запад с тем, чтобы ускорить поворот производительных сил Запада в сторону России. «Если б революция на Западе заставила себя долго ждать, такое положение могло бы привести к агрессивной социалистической войне России с капиталистическим Западом при поддержке европейского пролетариата»[40]. Этого не произошло: революция на Западе стучалась в двери. Массы, по мнению Преображенского, разочаровались в капитализме. События разворачивались стремительно. Возникли Советская Австрия и Советская Германия. Против них выступили Польша и Франция, но внутри этих стран начались восстания рабочих. В войну вступила Советская Россия. Конница Буденного лавиной прокатилась по степям Румынии и воссоединила Болгарию и Россию. Красная Армия и вооруженные силы Советской Германии вступили в Варшаву. Победа пришла к пролетариату Франции и Италии.. Помощь буржуазии Северо-Американских Соединенных Штатов, спешившая через океан, опоздала. Возникла Федерация Советских республик Европы с единым плановым хозяйством. Промышленность Германии соединилась с русским земледелием. Советская Россия, перегнавшая до этого Европу в политической области, теперь «скромно заняла свое место экономически отсталой страны позади передовых индустриальных стран пролетарской диктатуры»[41].

Таков, как считал Преображенский, должен был быть весьма вероятный, если не неизбежный переход России и других стран Европы от капитализма к коммунизму. Этого, однако, не произошло. Последовал отказ от политики «военного коммунизма», введение нэпа. В чем причина неожиданного поворота? Обратимся к другим работам Преображенского.

В условиях продолжающейся войны, разрухи и нищеты, пишет он, большевики питали иллюзии о «непосредственном» переходе от капитализма к коммунизму. «Мы пробовали в 1918-1920 гг. применять формы распределения и формы производства на основе стимулов, не свойственных капитализму и мелкобуржуазному хозяйству. Завод работает, получает пайков столько, сколько государство в состоянии выдать всем рабочим, и получают все более или менее равномерно. В области распределения каждый работник Наркомпрода, который занимается распределением селедок, мануфактуры и т. д., работал на основании каких-то стимулов. Мы предполагали, что он работает в пользу общества, имеет перед собой общественное достояние, которое он распределяет, и что, следовательно, для него имеется достаточный стимул для того, чтобы работать на новых рельсах и делать все не хуже, чем при капитализме, на основе стимула понимания общепролетарских, общегосударственных, общесоциалистических задач. Такие иллюзии у нас были... И что же оказалось?

Оказалось, что в этом пункте мы встретили жесточайшее сопротивление. Капитализм нам оказал сильнейшее сопротивление как раз на фронте старой психики рабочего, психики служащего, приказчика и т. д. Отпал индивидуальный стимул участия в труде, и мы видели печальные последствия. Вы все помните, какая невероятная грязь и какое невнимательное отношение к потребителям было в той наркомпродовской лавке, куда приходили получать по ордерам. Мы видели там хищения государственного имущества, т. е. отсутствие того коллективного стимула, который нужен для успеха дела, и наличность стимулов, которые тащили массы назад, на привычные рельсы частного интереса. Мне больше, а на других наплевать. Теперь мы имеем НЭП, и тот же самый приказчик, который с такой грубостью и небрежностью в наркомпродовской лавке отпускал вам продукт, как он изменился, как извивается перед вами, когда отрезает кусочек колбасы в каком-нибудь частном магазине, где он работает у нэпмана. Мы видим теперь «буржуазную» чистоту там, где раньше имели «социалистическую «грязь»[42]. Таковы причины отступления.

Однако, считает Преображенский, постепенно социализм создает возможность для проявления некапиталистических стимулов деятельности человека: появится более совершенная техника, будет производиться больший и лучший продукт, возрастет досуг, все будут «втянуты в культуру». «Миллионы глаз будут устремлены на то, нельзя ли где-нибудь что-нибудь улучшить...»[43]. И все – на базе новой стройной хозяйственной системы. Но этого недостаточно. Постепенно «социальные инстинкты» начнут проявляться как любой «физиологический инстинкт». Все социально полезное или необходимое будет совершаться непроизвольно. Индивид будет «инстинктивно» делать то, что выгодно обществу, даже не отдавая себе в этом отчета. Любое иное поведение будет ненормальным.

Но до того, как это положение теории станет действительностью, с его помощью нужно разбить неверные взгляды. Один из таких мифов – буржуазные представления об общечеловеческой морали. Таковой, утверждает Преображенский, не существует. Всегда и во всем мы найдем классовую подоплеку, выгоду того или иного поступка тому классу, от лица которого выступает индивид. Нет общечеловеческой морали. Есть мораль, лицемерно выдаваемая за таковую[44]. Свобода воли, на которой пытаются построить свои рассуждения об общечеловеческой морали буржуазные теоретики, не существует. И это, считает Преображенский, скоро можно будет показать научно. «Когда физиология мозга продвинется вперед дальше теперешнего, мы сможем чисто физиологически описать социальные рефлексы человека и то, что мы называем моральным давлением... класса на отдельного индивидуума»[45].

Вообще в революционной борьбе, в процессе перехода общества от капитализма к коммунизму есть наиболее важные классовые пролетарские корни. Согласно им, например, отдельный член класса должен смотреть на себя как на орудие борьбы всего рабочего класса в целом. Конечно, это противоречит позиции «хваленого теоретика» буржуазии И. Канта, согласно которой никогда нельзя смотреть на другого как на средство достижения цепи, а всегда – как на самоцель. «Можно себе представить, – иронизирует Преображенский, – как далеко ушел бы пролетариат в своей борьбе, если б руководствовался этим, а не совсем противоположным требованием в своих классовых интересах.

Пролетариат в борьбе за власть жесток и беспощаден. Он не только не щадит своих врагов, но не щадит, где это нужно для дела, и лучших представителей своего класса... На севере Сибири, бывает, что громадное стадо оленей пере ходит широкую реку. Перейти на тот берег необходимо для спасения от голода всего стада. Но река глубока, и мост наводит социальный инстинкт стада трупами передовых»[46].

«Чистый» коммунизм, рассуждает Преображенский, возможен лишь с «чистыми» людьми. Даже старые члены партии в чем-то заражены капитализмом. Они – никуда не годный материал для социалистической стройки. «Счастье их, что они не доживут до коммунизма и сойдут поэтому в могилу революционерами и героями»[47]. Или взять рабочий класс с его «ароматом старого русского характера»: ленью, разгильдяйством, неточностью, беззаботностью о будущем и т. п. Эти качества несовместимы ни с электрификацией и техническими прогрессом, ни с социальным бытом нового работника. Еще труднее с мелкобуржуазной крестьянской массой. Передовые крестьяне будут стыдиться своего вчерашнего варварства, а передовой рабочий класс превратится в «законодателя над деревней».

Откуда же взять «новых» людей? Кроме организационно-технологических рецептов (новая хозяйственная организация, контроль всех и всеобщая слежка, перенос западных новшеств и вообще иностранный патронат), нравственно – психологических переориентаций и репрессий, потребуются педагогические меры. Пролетарское государство, например, не позволит семье портить детей домашним воспитанием. Да и сама женщина должна освободиться от горшков и кухни и стать работником общественного производства, товарищем мужчины.

Это положение должно распространяться и на сферу интимных отношений. Будет ли индивидуальная любовь или «половой коммунизм», вопрос не морали, а медицины. Партнеры для продолжения рода будут подбираться учеными. Должно быть так, как полезнее для продолжения рода: общественный труд и производственная целесообразность превыше всего. Вообще, взгляд индивида на свое тело, как на собственность, неправилен. Индивид – лишь «точка при переходе рода от прошлого к будущему»[48]. Наука определит каждому человеку его социальное назначение смысл его индивидуального бытия.

Как воспримут все это люди? Как бы ни восприняли, ил все равно придется примириться с тем, что «диктуется наукой и общим интересом»[49]. Нормы, удерживаемые на одной стадии развития общества с помощью сознания или принуждения, на другой стадии превратятся в инстинкт. Такова перспектива, ожидающая человечество в соответствии с теоретическими взглядами Е. А. Преображенского.

Суммируем приведенный материал, выделив прежде всего то, что формулировал В. И. Ленин о переходном этапе от капитализма к коммунизму. В его идеях прежде всего нужно подчеркнуть два взаимосвязанных и взаимодополняющие положения: об уничтожении частной собственности и о демократизации. Первое в форме национализации средств производства (включая землю) осуществить сравнительно просто второе, по мысли Ленина, представляло обширную программу: от слома старой государственной машины до организации всего общественного производства и распределения по принципу единой фабрики и продовольственно-промтоварного склада. Условием введения такой общественно-целесообразной жизни страны Ленин считал всеобщую сознательность и ответственность членов нового общества, возникающую потому, что устранен главный порок предшествующей формации – эксплуатация. Постепенно сознательность и ответственность должны были стать привычкой, и тогда общество совершило бы переход к полному коммунизму.

Однако действительность очень быстро показала невозможность осуществления именно второй, наиболее сложной части концепции – демократизации государственной, производственной и общественной жизни. «Революционная мечта пришла в противоречие с объективными историческими условиями, в том числе с личной неготовностью, и нежелание крестьянина под идеи переделывать свою жизнь.

Перейдем теперь от общих работ к анализу реальной практики «военного коммунизма» в аграрном производстве, прежде всего, обратив внимание на те изменения, которые претерпевало аграрное законодательство в 1918 – 1920 годах.

 

 

Для понимания существа исторически первой формы аграрной политики партии большевиков – продразверстки – принципиальное значение имеют две мысли В. И. Ленина, высказанные в конце 1921 года. Первая была приведена ранее: «Переход к «коммунизму» очень часто (и по военным соображениям; и по почти абсолютной нищете; и по ошибке, по ряду ошибок) был сделан без промежуточных ступеней социализма»[50]. И еще одна: в 1918-1920 годах «...мы сделали ту ошибку, что решили произвести непосредственный переход к коммунистическому производству и распределению. Мы решили, что крестьяне по разверстке дадут нужное нам количество хлеба, а мы разверстаем его по заводам и фабрикам, – и выйдет у нас коммунистическое производство и распределение»[51]. Более того: «..мы говорили тогда гораздо осторожнее и осмотрительнее, чем поступали»[52]. В итоге «...мы к весне 1921 г. потерпели поражение более серьезное, чем какое бы то ни было поражение, нанесенное нам Колчаком, Деникиным или Пилсудским, поражение, гораздо более серьезное, гораздо более существенное и опасное. Оно выразилось в том, что наша хозяйственная политика в своих верхах оказалась оторванной от низов и не создала того подъема производительных сил, который в программе нашей партии признан основной и неотложной задачей.

Разверстка в деревне, этот непосредственный коммунистический подход к задачам строительства в городе, мешала подъему производительных сил и оказалась основной причиной глубокого экономического и политического кризиса, на который мы наткнулись весной 1921 года»[53].

В этих высказываниях попытка сходу «ввести» коммунизм в силу суровых обстоятельств, а также определенных теоретических воззрений названа ошибкой. С другой стороны, и Ленин подчеркивал это неоднократно, рабочий был вынужден под угрозой гибели брать у крестьянина продукты.

Снабжение армии и городов хлебом как военная и экономическая необходимость было неизбежно. Эта проблема с 1914 года постоянно стояла перед царским и Временным правительствами. Разрешение свободной торговли в тех условиях заканчивалось значительными повышениями цен на рынке, огромными расходами для казны, на которой лежало прокормление армии, неминуемым сокращением потребления или голодом. Основные производители хлеба – сельская буржуазия и помещики – цен не только не снижали, но кратно повышали их. Спекуляция и вздорожание продуктов с лета 1915 года подхлестывались развалом хозяйства. Мобилизация крестьян в армию привела к сокращению посевов (с 1913 по 1917 г. – приблизительно на 17%) при одновременном росте потребления хлеба: в армии крестьянин питался значительно лучше, чем в деревне. Кроме того, крестьяне в принципе стали меньше продавать хлеба: семьи солдат обеспечивались государственными пайками. Хлеб стал дефицитом.

С конца 1915 года правительство начало реквизировать или принудительно скупать у населения хлеб по низким ценам. Однако слабость государственного заготовительного аппарата и боязнь передать дело в руки общественных организаций привели к тому, что в конце 1916 года хлеб поступал только из 3 губерний. В городах начался голод, беспорядки. Армия снабжалась хлебом на 40 %. Попытка ввести разверстку царскому правительству не удалась. Лишь Временное правительство 25 марта 1917 года ввело государственную монополию на хлеб, а в августе вдвое повысило на него закупочные цены. Была признана необходимость продовольственной диктатуры. Сутью ее должно было быть «уничтожение всей торговли хлебом и передача товарооборота хлебов в руки государственной власти». В случае отказа предполагалось применять принуждение. Слова эти сказаны не большевиком, в отношении которого можно выдвинуть возражение в необъективности и стремлении оправдать партийную политику 1918 – начала 1921 годов. Они произнесены в апреле 1917 года А. В. Чаяновым – одним из крупнейших теоретиков и организаторов аграрного производства в России[54]. В целом за 1917 год благодаря мерам государства, по оценке Н. Д. Кондратьева, было заготовлено хлеба больше, чем в 1916.

В условиях развала государственного аппарата вообще и заготовительного в частности, отвергая как неприемлемые предложения хлеба украинской Центральной Радой в обмен на поддержку ее курса на «самостийность», высмеивая как мифические предложения министерства продовольствия Всероссийского продовольственного съезда «оставить дело продовольствия вне политической борьбы», партия большевиков оказалась перед реальной проблемой национального голода и лавины восстаний. Положение усугублялось Брестским миром, по которому от страны отторгались территории дававшие до 35 % продовольствия[55].

Получив в результате мира с Германией временную передышку весной 1918 года и рассчитывая на ее достаточно длительный срок, Ленин рассматривает вопрос об экономическом обеспечении переходного периода от капитализма коммунизму. По его мысли, это должен быть период, на протяжении которого приостанавливается «красногвардейская атака» на капитал и организуется сосуществование создаваемого социалистического уклада и государственного капитализма. Последний в это время понимается как хлебная монополия, подконтрольность предпринимателей и использование «буржуазной» кооперации в качестве орудия учета, заготовки и распределения продуктов. В «Очередных задачах Советской власти» намечается ряд мер по введению частно-хозяйственного капитала в рамки госкапитализма: контроль за денежным обращением, замена контрибуций поимущественным и подоходным налогом с буржуазии, укрепление государственной монополии на продовольствие, монополия внешней торговли[56]. Товарно-денежные отношения постепенно должны были быть заменены натуральным продуктообменом, безденежными формами.

Однако сдержать размах «красногвардейской» атаки не удалось. Курс на политику, которая в перспективе могла привести к нэпу, в 1918 году не состоялся. Возобладала линия на жесткое проведение продразверстки. В этой обстановке в мае 1918 года был разработан Декрет «О чрезвычайных полномочиях народного комиссара по продовольствию». Относительно представленного проекта В. И. Ленин писал «...сильнее подчеркнуть основную мысль о необходимости для спасения от голода, вести и провести беспощадную и террористическую борьбу и войну против крестьянской и иной буржуазии, удерживающей у себя излишки хлеба, ...внести добавление о долге трудящихся, неимущих и не имеющих излишков крестьян объединиться для беспощадной борьбы с кулаками»[57]. 9 мая 1918 года СНК Декрет «О чрезвычайных полномочиях народного комиссара по продовольствию» утвердил. Устанавливалась продовольственная диктатура. Для ее осуществления требовалась реальная сила. Кооперативным организациям, на базе которых Чаянов, Кондратьев и другие экономисты-аграрники предлагали создать общественную распределительную систему, не доверяли. Был взят курс на активное стимулирование революции в деревне, на поддержку и укрепление ее пролетарских и полупролетарских слоев.

«Образование в деревне комитетов бедноты, – писал В. И. Ленин, – было поворотным пунктом... к гораздо более трудной и исторически более высокой (чем победа над помещиками. – С. Н.) и действительно социалистической задачей – и в деревню внести сознательную социалистическую борьбу, и в деревне пробудить сознание», установить, в конечном счете, «социалистический порядок»[58]. Из комбедов, говорил Ленин, должны вырасти «полновластные сельские Советы депутатов, которые должны провести в деревне основные начала советского строительства – власти трудящихся, – вот где настоящий залог того, что мы не ограничили свою работу тем, чем ограничивались обычные буржуазно-демократические революции в западноевропейских странах. Уничтожив монархию и средневековую власть помещиков, мы переходим теперь к делу подлинного социалистического строительства»[59]. С этой целью Декретом ВЦИК от 11 июня 1918 года, под писанным В. И. Лениным и Я. М. Свердловым, в деревнях РСФСР организовывались «комбеды», в обязанность которых входило «оказание помощи местным продовольственным органам в изъятии хлебных излишков»[60]. При этом практика была такова, что 25 % изъятого оставалось в их распоряжении.

Как и из кого составлялись комбеды? Обратимся к выступлению на Петроградском областном съезде бедноты одного из тогдашних вождей партии Г. Е. Зиновьева. По его словам, революция в деревне начинается именно теперь – с переходом власти к «настоящему трудящемуся крестьянину», который ничего не имеет, к «черной кости» – беднякам. Именно беднякам предстоит сказать решающее слово не только в русской деревне, но и в предстоящей мировой революции. Однако пока их положение в деревнях таково, что если бы в Советы на селе проводились выборы, их бы не избрали. Поэтому, говорил Зиновьев, надо «расправиться со злодеями», а комбеды поручить организовывать «приезжим агитаторам». При этом главная трудность заключалась не в том, чтобы, образно говоря, «крикнуть богачам: расступитесь – беднота идет». Главные заботы ждали бедноту при обуздании середняка. Средний крестьянин, акцентировал Зиновьев, до сих пор тоже воротил рыло, ждал, когда вернется земский начальник, становой и, опять въедет на белом коне помещик.

Но есть из них не дураки, и они поняли, что к прежнему возврата нет, что теперь этот «чумазый» бедняк крестьянин есть действительно хозяин земли русской. И эти средние крестьяне начинают поворачивать оглобли назад. Повторяю, товарищи, что гнать их не следует. Их надо заставить трудиться, работать, входить в коммуны и ничем не выделяться от остальных. Если мы будем гнать их, то только зря создадим себе большое количество врагов»[61].

Как нужно было выбирать комбед? Г. Зиновьев давал подробные рекомендации. В деревню приходит отряд, и рабочий-коммунист держит речь: «Меня послала Советская власть, хлеба у нас нет, а у вас есть, и у вас его держат кулаки. Мы явились, чтобы организовать комитеты деревенской бедноты, чтобы собрать хлеб, часть его оставить вам, часть двинуть в города, за это мы привезем вам ситец, подковы, гвозди, которые вы можете получить через ваши комитеты деревенской бедноты, а не по бешеным ценам от кулаков-лавочников. Кто хочет дать мирно – ладно, кто не хочет – пуля в лоб». Дальше коммунист говорит: кто за комитеты деревенской бедноты – отходи налево, кто против – отходи направо[62].

Определенное головокружение от успехов революции, отсутствие не только каких-либо теоретических разработок, но и практического опыта в построении социалистической экономики, к тому же в отсталой стране, преувеличение роли субъективных факторов и ряд других причин толкнули большевиков на проведение весной 1918 года разорительной для страны экономической политики. Монополия хлебной торговли была не ослаблена, а, напротив, многократно усилена и распространена на все другие особо дефицитные продовольственные и промышленные товары. Свободная торговля была фактически запрещена и всякий ее нарушитель объявлялся «врагом на рода».

Все это в течение нескольких недель разрушило временный союз между рабочим классами зажиточным крестьянством, немало выигравшим от отмены помещичьего землевладения. Был также разрушен союз между рабочим классом и основными массами трудового среднего крестьянства, которое было крайне недовольно запрещением свободной торговли и ужесточением хлебной монополии. В России сложилась обстановка, чреватая тяжелой и кровопролитной гражданской войной»[63].

Летом 1918 года в деревнях начали действовать комитеты бедноты. В них включались исключительно беспосевные или маломощные крестьяне, и в их руках была сосредоточена вся власть и оружие. «Это комитеты в течение нескольких месяцев провели в деревне на деле в жизнь перераспределение пользования землей, забирали от имеющих несколько лошадей крестьян избыточное против минимальной потребности количество и передавали его начинающим собственное хозяйство беспосевным и малосеющим и т. п. ...одновременно помогая также городским рабочим принудительно извлекать излишки хлеба от прежнего крупного крестьянства («кулаки»). Конституционные сельские и волостные «советы» были отодвинуты на задний план в период (свыше полугодия) деятельности «комитетов бедноты», фактически проводивших аграрную революцию в деревне. Их деятельность вызвала длительный ряд вооруженных восстаний известной части крестьян почти по всем уездам Советской России... Однако все восстания были подавлены (в том числе и особенно серьезное движение «учредиловцев», которым удалось в конце лета 1918 года захватить даже на короткий срок важный приволжский город Казань и некоторые смежные пункты). Восстания были подавлены, комитеты бедноты сделали свою работу и после того были упразднены, уступив вновь место восстановленным в правах сельским и волостным «советам»[64].

По данным Военно-продовольственного бюро ВЦСПС, в 1918 году действовало 122 продотряда. В 1919-м – свыше 1000. Одновременно создавалась и продармия, которая уже к 1 ноября 1918 года насчитывала до 29 тысяч человек[65]. Ее организационной единицей был полк, построенный по типу армейского. Части продармии действовали в местах заготовки хлеба до тех пор, пока план заготовки не был выполнен полностью, после чего они перебрасывались в другие районы. Особенно широко работа продотрядов и продармии в деревне развернулась после законодательного введения продразверстки.

В развитие политики продовольственной диктатуры 11 января 1919 года СНК издал Декрет «О разверстке между производящими губерниями зерновых хлебов и фуража, подлежащих отчуждению в распоряжение государства». По Декрету изымались не только излишки, но и часть необходимого продовольствия при общей «регулирующей» норме: «с бедных крестьян ничего, с середняка умеренно, с богатого много»[66]. Практическое определение принадлежности крестьянина к социальному слою «бедняка», «середняка» или «богатого», равно как и установление размеров «умеренного» и «многого», осуществлялось в соответствии с «революционным сознанием» тех, кто проводил экспроприацию. Динамика заготовок была такова:

1917/18 г. – 73,4 млн. пуд. = 100 %

1918/19г.-107.9 = 147,0% (в сравнении с исходной величиной)

1919/20г.-212.5 =289,5%

1920/21 г. – 367,0 == 500 %[67].

Политика продразверстки проводилась на фоне общего выравнивания экономических потенциалов хозяйств крестьян. Но и в этих условиях ставка продолжала делаться на стимулирование в деревне классовой борьбы. В мае 1918 года был издан Декрет ВЦИК «О предоставлении Народному Комиссариату Продовольствия чрезвычайных полномочий по борьбе с деревенской буржуазией, укрывающей хлебные запасы и спекулирующей ими». В нем говорилось о больших хлебных запасах у кулаков, оставшихся еще от урожая 1916 года. «Деревенская буржуазия остается упорно глухой и безучастной к стонам голодающих рабочих и крестьянской бедноты, не вывозит хлеб к ссыпным пунктам в расчете принудить государство к новому повышению хлебных цен»[68]. Декрет объявил имеющих хлебные излишки «врагами народа», требовал их передачи революционному суду с последующим осуждением на срок не менее 10 лет, а также предоставлял органам Наркомпрода право «применять вооруженную силу в случае оказания противодействия отбиранию хлеба или иных продовольственных продуктов»[69].

Правительством также разрабатывались документы по исчислению ставок разверстки в зависимости от площади пашни, приходящейся на едока в хозяйстве, и разме ра урожая на десятину в конкретном районе. По первому признаку было установлено семь групп хозяйств, по второму введено 11 разрядов. Разверстку предусматривалось осуществлять по размеру посева, величине урожая, потребности в семенах, продовольствии и кормах (были разработаны соответствующие нормы), по количеству скота и его продуктивности. Для действия этого механизма создавался огромный аппарат. Хотя в его задачу входила борьба с «мешочничеством и спекуляцией», на деле он призван был решать глубокую экономическую проблему, возникшую после захвата власти пролетариатом, – проблему борьбы «за или против товарного рынка»[70].

Против рынка партия большевиков вела непримиримую борьбу. Для этой борьбы были организованы еще в январе 1918 года специальные заградительные отряды как часть войск внутренней охраны (ВОХР). Роль их значительно воз росла с введением в мае 1918 года продовольственной диктатуры. Цель свести до минимума, а с конца 1919 года и вовсе за претить любую торговлю (в это время были закрыты вольные рынки в городах) не могла быть выполнена без постоянного насилия. В борьбе с «мешочниками» части ЧК и заградотряды пользовались правом расстреливать на месте тех, кто оказывал вооруженное сопротивление. Масштабы «мешочничества» были значительны: по оценкам специалистов, в отдельные периоды на некоторых железных дорогах скапливалось от 130 до 150 тысяч «мешочников», желавших обменять продукты на промышленные товары.

Одновременно Декретом ВНИК от 27 мая 1918 года для заготовки хлеба на местах была создана широкая сеть губернских, уездных, городских продовольственных комитетов. На органы Наркомпрода возлагалась задача проведения в жизнь хлебной монополии. Наркомом продовольствия был назначен А. Д. Цюрупа. В периоды заготовительных кампаний на места выезжали такие видные партийцы, как Я. М. Свердлов и М. И. Калинин. Большую работу на хлебном фронте вели С. М. Киров, Н. К. Крупская, А. И. Микоян, И. В. Сталин, Г. И. Петровский, Е. М. Ярославский и другие. Постановление Наркомпрода от 21 августа 1918 года устанавливало, что на прокормление крестьянской семье оставляется 12 пудов зерна или муки и 1 пуд крупы на душу в год. Вместо крупы можно было оставить 1,5 пуда зерна или муки или 7 пудов картофеля. Норма эта действовала немно гим более 4 месяцев, после чего было принято решение собирать по дворам столько, чтобы выполнить разверстанное «сверху» задание.

Скрытое от разверстки продовольствие крестьяне сбывали различными путями по спекулятивным ценам. Нелегальная торговля усиливалась с наступлением зимы, когда крестьяне прокладывали обходные дороги, по которым скрыто, в объезд заградительных постов, провозили продукты в город. В то же время движение товара к покупателю не было односторонним: покупатель и сам устремлялся из города в поисках необходимого продукта. Тысячи горожан выезжали в деревню официально, полуофициально и совсем неофициально.

В целом же для страны к 1921 году положение было таково, что хозяйства производящей полосы сдавали по продразверстке 92 % производимого продукта и вынуждены были покупать больше, чем продавать. В хозяйствах потребляющей полосы положение было еще хуже.

Для того чтобы заставить действовать сельсоветы, пришедшие на смену комбедам, большевики создавали в деревнях «штабы-тройки», в которые входили комиссар сводного отряда, командир продармейской части и представитель местного волисполкома. «Штабу» предоставлялось «право» ареста местных Советов. Однако до применения этой крайней меры использовался «комплект» обещаний-обманов. Давая оценку эффективности созданной системы мер, один из практических работников отмечает как «любопытный» тот факт, что «..на арест своих Советов селения сейчас же отвечали ссыпкой хлеба, спешили выполнить всю разверстку и по ссыпке сейчас же являлись депутации с просьбой освободить Совет».

Такие моральные и идеологические установки органически входили, а часто и предопределяли мировоззрение вершителей государственной хлебной монополии. Именно в период «военного коммунизма» закладывались основы организационных структур, формировались силы, выковывалась идеология и мораль слоев и групп, активно подхвативших прозвучавший в 1929 году призыв решительно, в особо срочном порядке, провести сплошную коллективизацию, «ликвидировать» целый общественный класс.

Для выполнения государственного плана сбора хлеба других сельскохозяйственных продуктов в 1918-1921 года был создан гигантский аппарат Наркомпрода. О его четкой работе неоднократно говорили с похвалой многие деятели того времени. Аппарат этот в связи с расширением функций продорганов и укреплением принципа продразверстки демонстрировал существенный рост. Численность центрального аппарата изменялась так: на 1 января 1919 года – 1703 человек, на 1 января 1920 года – 2500, на 1 января 1921 года – 6846 и, наконец, к осени 1921 года – 7667 человек. Весь личный состав продаппарата Наркомпрода РСФСР на 1921 год составил 144913 человек (в том числе 13874 ответственных сотрудника)[71].

Кто же входил в 35 миллионов потребителей, не считая армию, численность которой в годы гражданской войны колебалась от 4 до 6 миллионов человек, а в конце ее составляла 5,3 миллиона? В статье А. Вышинского читаем: «1. Рабочие фабр.-заводов, промышлен, (с семьями)... 6461 тысяча человек. 2. Рабочие транспорта (с семьями) ... – 4767 59. 3. Общественное питание, детское питание и другие группы городских потребителей – 21861. 4. Кустари – 2020».

Бросается в глаза, заключает Вышинский, не только громадное количество едоков, но и сравнительно незначительное количество рабочих транспорта и промышленности (11 млн. чел.). Не слишком ли многих кормили продотряды с по мощью комбедов? Не слишком ли велик был подхлестываемый сверху размах революционного нажима на деревню, включая насилие над «воротившим рыло» середняком?

Вопросы такого рода, если поставить их в контекст голодного пайка городов, могут показаться кощунственными – ведь рабочий «брал'' у крестьянина хлеб, чтоб не умереть с голоду. Однако такие вопросы вполне правомерны, поскольку в результате политики продразверстки деревня также оказалась голодной. Кроме того, что хлеб отбирали, крестьянин, не имея стимулов для увеличения производства, начал сокращать посевы. В сочетании с засухами 1920 и 1921 годов это имело самые трагические последствия.

В ходе развернувшейся классовой борьбы у кулаков и зажиточных крестьян было отобрано около 50 миллионов гектаров земли, много орудий, машин и скота. Против этого выступали некоторые деятели партии большевиков, например, автор стабилизационной финансовой программы – М. Я. Сокольников. Подчеркивая, что «экспроприация мелких хозяйств не диктуется никакой экономической необходимостью», что в принципе ликвидация индивидуального хозяйства должна произойти добровольно и процесс этот займет, быть может, несколько десятков лет, он уже в марте 1919 года призывал прекратить «революционный идиотизм»[72]. Однако процесс этот, однажды запущенный, сразу прекращен быть не мог. Потребовались Кронштадт и «волны» крестьянских восстаний, чтобы разверстка начала сменяться налогом.

Разверстка в условиях голода, разрухи, продолжающейся империалистической, а затем развернувшейся гражданской войны с попыткой перенесения пламени революции в Европу в ходе войны с Польшей – разверстка в этой цепи и совокупности событий была первой назначенной историей ценой, которую платило крестьянство за победу над царизмом и крупной буржуазией, за приход к власти «передового авангарда» рабочего класса в отсталой стране, за изживание в партии большевиков синдрома «ужасной революционности»[73].

Разверстка, далее, в той форме, какую она приняла, была и политическим шагом – она отражала, может быть, интересы не столько рабочих, сколько вождей и неизбежно возникающего широкого слоя складывающейся партийно-государственной и хозяйственной бюрократии. Объективно она стала первым опытом становления в деревне административно-бюрократической системы управления, опытом, который был широко использован и существенно развит в период коллективизации.

 

 

«Непосредственное социалистическое строительство», наряду с практическими действиями, предполагало активное законодательное творчество. В аграрной сфере это был ряд декретов, определяющих отношение крестьянина к средствам производства, и в первую очередь к земле, формы организации землевладения, отношения крестьян с государством. Объединявший все население деревни лозунг Октября «Земля – крестьянам!» в послеоктябрьский период получил такое содержание, которое все меньше и меньше принималось большинством деревни.

Так, в Декрете «О земле» 26 октября 1917 года было записано: «Вся земля... обращается во всенародное достояние и переходит в пользование всех трудящихся на ней», а «...формы землепользования должны быть совершенно свободны: подворная, хуторская, общинная, артельная, как решено будет в отдельных селениях и поселках»[74]. Но уже в Декрете ВЦИК «О социализации земли» от 19 февраля 1918 года формулировка о собственности на землю была существенно сокращена: земля «переходит в пользование всего трудового народа»[75]. Устранение положения, по которому земля становилась «общенародным достоянием», сразу лишило ясности вопрос о ее хозяине. Было снято провозглашенное Декретом «О земле» субъективно-публичное право на землю всякого гражданина. При таком повороте, как отмечали современники, вопрос о правовом регулировании землепользования снимался, правовые нормы и защита земельных прав граждан не предусматривались, а распределительные функции передавались государству – в органы землеустройства.

В обязанность земельных отделов местной и центральной Советской власти, распоряжавшихся землей, Декретом вменялось «развитие коллективного хозяйства в земледелии... за счет хозяйств единоличных, в цепях перехода к социалистическому хозяйству»[76]. В статье 21 прямо говорилось, что «в первую очередь» освободившаяся или незанятая прежде земля передается в пользование той части трудового народа, которая «желает работать на ней не для извлечения личных выгод, а для общественной пользы»[77]. При этом в разделе о формах землепользования подчеркивалось, что государственной поддержкой обеспечивается общественная обработка земли – коммунистические, артельные и кооперативные, а не единоличные хозяйства. Таким образом, Декрет был началом поворота от лозунга Октября.

Впрочем, если обратиться к замыслу революционных преобразований на селе, то такое утверждение может быть оспорено как не вполне точное. Так, В. И. Ленин 11 декабря 1918 года, намечая пути «главной социалистической рефор мы» в деревне («главного и коренного социалистического преобразования» – общественной обработки земли, что должно быть «поставлено на очередь дня»), писал: «Я должен напомнить вам, что и в том основном законе о социализации земли, который был предрешен на другой же день после переворота 25-го октября, в первом же заседании первого же органа Советской власти – 11 Всероссийского съезда Советов, издан был закон не только о том, что частная собственность на землю отменялась навсегда, не только о том, что помещичья собственность уничтожается, но и, между прочим, о том, что инвентарь, рабочий скот и орудия, переходящие во владение народа и во владение трудовых хозяйств, тоже должны перейти в общественное достояние, тоже должны перестать быть частной собственностью отдельных хозяйств. И в законе о социализации земли, который принят в феврале 1918 года, и в этом законе по основному вопросу о том, какие цели ставим мы теперь себе, какие задачи распоряжения землей хотим мы осуществить и что призываем мы сторонников Советской власти, трудящееся крестьянство, осуществить по этому вопросу, – на этот вопрос закон о социализации земли в статье 11 отвечает, что такой задачей является развитие коллективного хозяйства в земледелии, как более выгодного в смысле экономии труда и продуктов, за счет хозяйств единоличных, в целях перехода к социалистическому хозяйству»[78].

В отличие от практики в замысле вождя Октября так, как он излагается в выступлении 11 декабря 1918 года, речи о насилии нет. Среднее крестьянство, говорил Ленин, на нашу агитацию не поддастся. Его может убедить лишь пример. Поэтому «здесь мы рассчитываем на длительное, постепенное убеждение, на ряд переходных мер», на «соглашение»[79]. В какой же мере на практике разум брал верх над революционным нетерпением?

Очевидно, наиболее далеко идущим в плане огосударствления земельных отношений стало Постановление ВЦИК от 14 февраля 1919 года «О социалистическом землеустройстве и о методах перехода к социалистическому земледелию». По нему совокупным земельным собственником без обиняков объявлялось государство: «Вся земля в пределах Российской Социалистической Федеративной Советской Республики, в чьем бы пользовании она не состояла, считается единым государственным фондом»[80], которым распоряжаются Народные Комиссариаты и подведомственные им местные органы власти. Лучшими средствами достижения социализма в земледелии объявлялись «крупные советские хозяйства, коммуны, общественная обработка земли и другие виды – товарищеского землепользования», а на все виды единоличного землепользования предписывалось смотреть как на «преходящие и отживающие»[81]. В соответствии с заложенным в Декрете «О социализации земли» принципом административного регулирования землепользованием разворачивающееся землеустройство должно было включить в себя всю совокупность мероприятий, «направленных к постепенному обобществлению землепользования», с тем чтобы «создать единое производственное хозяйство, снабжающее Советскую Республику наибольшим количеством хозяйственных благ при наименьшей затрате народного труда «[82].

Согласно обозначенным приоритетам, в первую очередь земли отводились совхозам и коммунам, во вторую – трудовым артелям и товариществам и в последнюю – единоличным хозяйствам. При этом распределению в единоличное пользование не подлежали помещичьи земли и земли экспроприированной крупной сельской буржуазии. (По закону «О социализации земли» такое распределение хотя и в последнюю очередь, но все же допускалось) . На них предполагалась организация совхозов, коммун и иных коллективных форм ведения хозяйства «с целью перехода к коммунистическому земледелию». Деньги на организацию хозяйств выделялись Наркомземом, а обслуживать их должны были крестьяне, принимаемые на постоянную, срочную или поденную работу. Рабочий день в хозяйствах не должен был превышать 8 часов, а в период сезонных работ назначалась оплата за сверхурочные часы. Рабочим и служащим запрещалось заводить в хозяйствах собственных животных, птиц и огороды. Заведующий совхозом и рабочий комитет подчинялись районному и более высокому начальству и должны были действовать в пределах определенных сверху заданий. Избираемый совет коммуны подлежал утверждению уездным Земотделом, а в случае неподчинения в каком-либо вопросе мог быть привлечен к суду, а коммуна распущена. Произведенное по плану и сверх того сдавалось государст венным органам.

Позднее, в соответствии с Постановлением СНК от 28 августа 1919 года «Об управлении советскими хозяйствами», производственно-административный контроль был дополнен политическим – губернскими исполкомами в совхозы назначались политкомиссары, в задачи которых входило следить за управленческой, культурно-просветительной и политической работой «среди сельскохозяйственного пролетариата и окружающего крестьянства»[83].

Столь резкий поворот власти в важнейшем для крестьянства деле не мог не отразиться на расстановке сил и в самом ходе гражданской войны. Не имея возможности рассматривать эту проблему сколько-нибудь подробно (прежде всего по причине слабой изученности историками), скажем, забегая вперед, о первых результатах социального эксперимента – наблюдавшемся в 20-е годы в целом плачевном производственном положении совхозов и коммун. Известно, что незадолго до начала коллективизации – в конце 1927 года – вклад совхозов и колхозов в совокупный сельский продукт оценивался очень низко. На Украине число коллективных хозяйств в 1924 году составляло 5111, причем лишь около 500, по оценкам местных руководителей, могли быть в какой-то мере поставлены в пример единоличникам. Все это, несмотря на то, что государственные дотации непрерывно возрастали.

Что же касается производимой продукции, то, по материалам обследования двух губерний, в 1923 году середняки и кулаки, составлявшие 40% населения и практически не входившие в коллективные формы, давали 94,5 % производимой продукции[84]. Однако, несмотря на плачевное в 20-х годах состояние совхозов и признанный провал политики «совхозизации» в 1918-1919 годах[85], совхозы и коммуны все равно считались магистральным путем «к социализму и коммунизму». Первейшее средство их подъема видели в политической работе, культурно-просветительной деятельности и более жестком контроле. Эта убежденность покоилась, в свою очередь, на вере в то, что в недалеком будущем сельское хозяйство можно будет организовать по типу промышленных гигантов, свести до минимума зависимость от природно-климатических факторов. «Советские хозяйства, – писал, например, Е. Преображенский, – это единственно возможный источник создания крупного образцового социалистического хозяйства со всеми его преимуществами»[86]. Однако пока шла гражданская война, советское правительство еще не имело достаточных возможностей способствовать появлению хозяйств именно «социалистического» типа в противоположность «мелкобуржуазным» хозяйственным образованиям – хозяйствам трудовых семей. Опыт создания совхозов пока ограничился в общем немногочисленными мероприятиями, когда отобранные у помещиков земли государство объявляло своей собственностью и по возможности организовывало в них советские хозяйства. Размеры таких хозяйств в 1918-1919 годах колебались от 500 до 2400 гектаров и несколько больше в зависимости от географического положения. Однако сразу же после организации совхозов, отмечают Бухарин и Преображенский, советская власть столкнулась в них с бюрократизмом, бесхозяйственностью. «Некоторые совхозы превратились в монастыри для помещиков и занимаются лишь само обеспечением своих служащих и рабочих, ничего не давая советскому государству»[87].

Крестьянство не поддержало этих акций, а насильственное внедрение в хозяйственную жизнь страны совхозов и коммун вело к широким антиправительственным выступлениям. К осени 1919 года из 71 430 800 десятин пахотных земель России (согласно переписи 1916 года) совхозы занимали 2 170000 десятин – 3,96% площади и составляли 3536 хозяйств. Еще около 1 % пашни занимали коммуны, артели и ТОЗы, причем наделу коммун приходилось 0,2 % пашни[88].

Организация крупных хозяйств требовала национализации земли. Без национализации земли, заявлял Преображенский, нет социализма. «Социализм – это сознательное регулирование хозяйства в национальном (по меньшей мере) масштабе. Важнейшим (хотя далеко не единственным) условием социализма в земледелии является ...фактическая возможность для трудового общества распоряжаться годной для обработки площадью земли в необходимых размерах»[89].

Национализация, по мнению Преображенского, нужна и для маневра государства в условиях, когда оно вступает «в период мировой социалистической революции»[90]. Организация крупных госхозов и установление всеобъемлющего государственного контроля над земледелием сделают возможным резкий подъем производительности труда в этой области народного хозяйства.

Кроме того, считал Преображенский, у крестьянства есть прямой «практический» резон соглашаться на национализацию: национализация позволит организовать крупные госхозы, госхозы поднимут производительность труда, крепкое сельское хозяйство поможет стране во всю силу проявить себя в предстоящей мировой революции, а в этом случае крестьянину не нужно будет платить многомиллиардные долги страны мировому капиталу – кредитор будет уничтожен. «...Наши огромные государственные долги могут быть ликвидированы в большей своей части лишь при условии социального переворота на Западе, и если они не будут ликвидированы этим путем, прежде всего крестьянству, как преобладающей части трудового населения, придется их платить из своих скудных доходов... Выражаясь грубо, заинтересованность нашего крестьянства в мировой пролетарской революции выражается в десятках миллиардов рублей»[91].

Еще дальше замыслы преобразователей шли в вопросе о коммунах. В них усматривали зачатки будущего мирового коммунистического устройства. Надо отметить, что в период империалистической и гражданской войн коммуны часто возникали самопроизвольно. Они, как правило, включали людей имеющих какой-то критерий общности (выходцы из одной местности; принадлежащие к одной профессии; родственники). Объединения преследовали цель прокормления, многие коммуны составляли горожане. С улучшением продовольственного положения такие коммуны стали исчезать.

Некоторые теоретики партии, наблюдая отказ людей от коммунального способа ведения хозяйства и коммунального способа жизни в целом, делали попытки остановить этот процесс, «раскрыть глаза слепым», не видящим своего очевидного счастья. При этом упор делался на, казалось бы, совершенно очевидные и понятные всем выгоды. Ну, например, нет у крестьянина лошади, а есть сбруя, почему бы не объединиться ему с тем, у кого есть лошадь? Или отдельные наделы. Ведь сколько труда надо, чтоб их нарезать. А сколько земли пропадет под межами? Ведь если на этой земле вырастить хлеб по всей стране, говорил Преображенский, то его хватит чтоб кормить население Москвы и Петрограда в течение двух с половиной лет по фунту в день!

Или польза от машин и агрономических знаний. «Машина приучит к порядку, а агроном будет лень вышибать: сегодня одну полезную работу покажет, завтра другую. Если от полевых работ время останется, то научит, как по-настоящему за скотом ходить, как откармливать породистых свиней, как коров держать в стойлах, на выгон не гонять»[92]. Деревенская коммуна – это «работать в поле в два раза меньше, а собирать урожай в два раза больше»[93]. При коллективной работе нельзя будет учесть – кто сколько наработал, да это и не нужно: все будут брать по мере необходимости, а других забот ни у кого не будет – не будет личных огородов, а будет общий, не будет отдельных кухонь, а будет общая столовая.

Все было логически состыковано в этих проектах. Не учитывали они только одного – готовности крестьянина прервать цепь традиционного способа жизни и труда, отказаться от опыта предков, забыть свои вчерашние заботы и начать все как бы с чистой страницы. Не учитывали они и разумной осторожности человека, жизнь которого всегда зависела, да и продолжала зависеть, от того, не побьет ли град посевы, не сожжет ли их солнце в засушливое лето, не падет ли скотина, не рассердится ли на небогатого зажиточный сосед и не оставит ли весной просьбу о займе хлеба без ответа. Взамен этого сложного, веками вырабатываемого, по крупицам передаваемого от отца к сыну и тщательно хранимого опыта и знания предлагалось новое, неизвестное, часто не выдерживавшее не то что критического отношения, но даже и заинтересованного вопроса. Когда придет в село машина и плуг? Когда появится агроном, который многому может научить крестьянина? Когда будут проведены землеустроительные работы, чтоб не было между людьми обид, а значит, не нарушился бы сложный, противоречивый, но знакомый и привычный мир человеческих связей, в котором, может, и не дадут помереть, случись что? На все эти вопросы ответов не было, а призывам и обещаниям крестьянин не верил.

Конечно, были коммуны «по убеждению». Обратимся, например, к описанию такой коммуны одним из вождей компартии большевиков Украины Д. Лебедя. В 69 верстах от Харькова в 1922 году был организован коллектив из 15 «незаможных» семей. (Надо сказать, что процент бедняков на Украине был довольно высок. Всего их число составляло в 1924 году 682 000 человек. При этом в аппаратах управления Комитетов «незаможных» селян – украинском эквиваленте комбедов – насчитывалось около 70 000 человек: соотношение со всеми бедняками – 1 к 10.)[94].

На ссуду крестьяне приобрели лошадей и коров, получили плуг, трактор обработал им 60 десятин. 2 года, сообщал Лебедь, коммунары не могли получить ответ на бумагу о строительном лесе. Отчаявшись, они самовольно из ближнего леса привезли бревна и построили небольшой барак с общей кухней. Летом переселялись в шалаши. «Я наблюдал, – пишет Лебедь, – это помещение в момент проливного дождя и холодного ветра – картина безобразная. За широкими столами и на них, на скамьях вокруг стен и возле печи – всюду приютились дети и женщины. От скученности воздух теплый; здесь же рядом обедают отдельные семьи, а другие готовят обед. Толкотня, грязь, шум детей, кухонные разговоры женщин вокруг печи – все это превратило кухню-коммуну в какой-то барак, куда на время забрались ищущие хотя какого бы то ни было помещения»[95]. Лебедь отмечал, что коммунары гордятся тем, что между ними нет ссор, и мечтают о времени, когда смогут учиться грамоте. «Этот пример коммунализации быта под стать для назидания многим и многим из культурных городов», следует вывод[96].

В стремлении революционной власти всеми возможными способами пропагандировать и способствовать распространению коммун был и серьезный классовый смысл, о котором откровенно пишет Е. Преображенский. Бедноту, говорит он, нужно «собрать в кулак», так как она распылилась с роспуском в деревнях комбедов[97]. Объединившись в коммуны, поддерживаемые государством, беднота станет экономически более сильной, чем кулака середняк, что создаст прочную базу установления диктатуры пролетариата в деревне[98].

Впрочем, уже тогда, в период «военного коммунизма», Бухарин и Преображенский не преувеличивали значение экономических форм борьбы с кулачеством. «Кулак вступил в революцию, – отмечали они, – окрыленный самыми розовыми надеждами и предчувствиями, а вышел из нее общипанным даже на ту часть своей собственности, которой он располагал до революции. Кулачество до своей полной ликвидации неизбежно должно выступать в качестве непримиримого врага пролетарского господства и его земельной политики и, в свою очередь, может ожидать от Советской власти лишь самой беспощадной борьбы со своими контрреволюционными попытками. Не исключена возможность и того, что Советской власти придется проводить планомерную экспроприацию кулачества...»[99].

Кандидатами в кулаки при известном развитии событий могли стать и крестьяне, которые в 1918-1920 годах начали активно выселяться на хутора и отруба[100] с целью свободного индивидуального хозяйствования. Хутора и отруба с организационно-производственной точки зрения представляли, несомненно, более прогрессивный тип хозяйствования, чем община с ее бесконечными переделами, уравнительскими тенденциями, неуверенностью крестьянина как хозяина в полноте своих прав. «На хуторах и отрубах, – пишет историк В. В. Кабанов, – урожай был, как правило, выше. Так, если в общинных хозяйствах Смоленской губернии в 1913 г. урожай ржи достигал 55 пудов с десятины, то на хуторах – 65 пудов. Обследование 35 хуторов в Тульской губернии в 1920 году показало, что, несмотря на полный неурожай в окрестных селах, хуторяне собрали урожай лишь несколько меньший, чем в прошлые годы»[101].

К 1920 году стремление населения перейти к хуторскому и отрубному землепользованию достаточно ясно выявилось в 20 губерниях, особенно на севере и северо-западе страны. Однако официальная реакция Наркомзема на это явление была отрицательной. В. И. Ленин и М. И. Калинин, помогая крестьянам-хуторянам в отдельных случаях, своего позитивного отношения к этому явлению в цепом не проявили[102]. Утвердившийся к 1920 году в деревне строй, по мнению крестьян, говорит В. И. Ленин, является «идеальным» капитализмом[103]. Но возникновение массы крупнотоварных ферм, как следствия развития в этом направлении, вождь Октября считал регрессом в сравнении с перспективой коллективизации.

Что определяло и делало прочной веру в то, что развитие сельского хозяйства должно быть именно крупно-коллективистским, а не иным? Очевидно, что ответ на этот вопрос будет различен в зависимости от того, чье сознание имеется в виду: одно дело – вера теоретиков-революционеров и другое – низовых организаторов или бедняцких масс. Попробуем кратко ответить на этот вопрос применительно к деревенскому пролетариату. При этом сразу отодвинем в сторону ставшую привычной в современной литературе и публицистике фигуру бедняка-люмпена[104]. Априори согласимся с тем, что пьяницы и лодыри, часто хватавшиеся за власть с целью паразитирования или удовлетворения собственного тщеславия (равно как иногда привлекаемые властями для манипулирования или насилия над основной массой крестьянства), не исчерпывали всего бедняцкого слоя. В среде бедняков много было таких, кто не имел исходных возможностей вырваться из нищеты без помощи государства.

Провозглашение Декретом «О земле'' основного средства производства «общенародным достоянием» в тех условиях означало уравнительное распределение. Его нужно было проводить в государственном масштабе землеустроительным органам. Однако их малочисленность, часто низкая квалификация не давали даже надежды на быстрое устройство дела. (Проблема эта в масштабах государства не была решена в течение 20-х годов.) Оставался путь самостоятельного передела земли. Однако зажиточные слои деревни, как правило, передела не хотели и излишки возвращать не собирались. Конечно, даже при этих условиях «крестьянская беднота» (пролетарии и полупролетарии) превратились, в очень большом числе случаев, в середняков»[105]. Но все же процент неимущего трудолюбивого бедняцкого меньшинства был значителен. Оно получало либо худшие земли (кроме прочего, остававшиеся, как то было определено законом «О социализации земли», после отхода лучших земель в совхозы и коммуны), либо должно было само определяться в коммуны или наниматься в совхозы. Более того, в разных регионах страны значительные массы крестьянства были безлошадны. Длившееся семь лет разорение хозяйства, гибель миллионов мужчин значительно увеличили слой бедняков и тяготы бедняцкой жизни. Получавший землю безлошадный бедняк часто не знал, как ей распорядиться. Привычным для него путем был найм к зажиточному середняку или кулаку, а когда это было разрешено властью – не только найм, но и сдача в аренду собственного участка[106].

Другим путем было объединение в коммуны, тем более что здесь обещалась государственная поддержка. Сегодня, когда в значительной мере развеяны иллюзии «снов Веры Павловны» и жизнь отвергла фантастические проекты «коммунизации производства и быта», сложно понять ценность тех «позитивных» моментов, которые выпячивались агитаторами за коммуны. Вряд ли понимали их и бедняки. Они – в меньшинстве – либо могли слепо верить, что будет именно так, либо – в основной массе, полагаясь на свой здравый смысл, а также от невыносимости реальной жизни могли согласиться на этот диковинный опыт. (Как косвенное подтверждение этого мнения отметим, что в изданный в марте 1919 года Декрет СНК «О потребительских коммунах» через три с небольшим месяца из-за непопулярности термина «коммуна» было внесено изменение – «потребительские общества»).

Основная масса, получив землю и пополнив средства производства, прочно встала на путь развития мелкотоварного хозяйства с тенденцией к его все более полному кооперированию. Для этого в стране с начала века было сделано очень много. Однако кооперация в том виде, в каком она пребывала до Октября, партией большевиков не принималась и третировалась как буржуазно-торгашеская. Идеалом считался непосредственный безденежный обмен продуктов промышленности на продукты сельского хозяйства под эгидой государства и при помощи кооперации как фискально-распределительного аппарата. Эту установку крестьянин-товаропроизводитель и кооператор принять не могли. Вот почему с начала 1918 года вопрос о судьбе кооперации также стоял в повестке дня.

 

 

Существенным вопросом аграрной политики партии большевиков после Октября было отношение к кооперации. Надо сказать, что кооперация в России с середины XIX и в особенности с начала XX века развивалась высокими темпами. К 1917 году в деревне действовала 31 тысяча сельских потребительских обществ, членами которых были 7,5 миллиона человек, 25,6 тысячи сельскохозяйственных и кустарно-промышленных кооперативов разного типа, в которые входило 11 миллионов членов[107]. По оценке историка В. П. Данилова, все формы кооперации объединяли к 1917году не менее половины крестьянских хозяйств и соответственно сельского населения[108]. В условиях послеоктябрьской национализации промышленности и ликвидации частноторгового аппарата потребительская кооперация усилилась настолько, что к концу 1918 года обслуживала уже три четверти населения страны[109]. До 90 % кооперативных обществ было сельскими. Если принять, что каждая семья состояла из 5 человек, то окажется, что сельская кооперация обслуживала перед мировой войной 94 миллиона, или 82,5 % населения деревни[110].

Данные о численном составе позволяют видеть, что кооперация была далека от положения, при котором ее можно было бы обвинять в оторванности от масс, их интересов. О ее широком демократизме говорят также данные о социальном составе кредитной кооперации: в ней преобладали средние хозяйства с тенденцией к росту. В 1911 году на один двор такого хозяйства приходилось: рогатого скота – 2,47 головы, молочного – 1,9 головы, посева – 9,4 десятины. «К 1917 году, – пишет В. В. Кабанов, – в кредитной кооперации состояло 10 миллионов хозяйств. Учитывая, что кулаков в стране было всего около 2 миллионов, надо признать, что рост кредитной кооперации происходил преимуществен но за счет средних слоев»[111]. Если согласиться с очевидным, отмечавшимся современниками положением, что степень зажиточности хозяйства обычно соответствовала и многочисленности членов семьи, то число крестьян, участвующих прямо или косвенно в кредитной кооперщии, намного превысит цифру 50 миллионов человек, то есть даст половину или более населения деревни.

Приведем основные количественные характеристики кредитной кооперации.

Годы     Число товариществ Число членов, в тыс.           Сумма вкладов                                                                                                                    в млн. руб.

1900                  783                             300                                         15,5

1913                  13 015                        8261                                      363,1

1916                  16 261                        10478                                     682,3[112]

Кроме того, по состоянию на 1915 год при сельскохозяйственных обществах насчитывалось 1454 прокатных пункта, 1260 библиотек, 1223 случных пункта, 1030 зерноочистных пунктов и т. д.[113]

Существовавшие объективно после Октября тенденции развития экономики сельского хозяйства способствовали дальнейшему прогрессу кооперации. Но и здесь, как и в других аспектах аграрной политики партии большевиков, произошло столкновение логики экономической жизни и субъективных устремлений, основывавшихся на определенных теоретических представлениях о будущем.

В соответствии с подсчетами историка А. Хрящевой, к 1919 – 1920 годам в деревне утвердилось уравнительное положение более 2/3 крестьянских хозяйств с площадью посева от 1 до 8 десятин при подушном наделении землей[114]. Это привело к фактическому уничтожению кулацких элементов, «сильно уменьшился пролетарский слой и увеличились группы мелких и средних земледельцев. Следовательно, революция ознаменовалась фактом огромной социальной важности – ослабления характера классового строения крестьянства, сопровождающегося более рациональным соотношением отдельных элементов крестьянского хозяйства»[115]. Возникли предпосылки для нормального экономического развития деревни, установления равноправных отношений с пролетарским городом. Значительную, а во многих отношениях и определяющую роль в этом процессе должна была сыграть кооперация.

Главной формой экономических отношений мелких, преимущественно натуральных хозяйств с промышленностью был рынок. Однако отдельное хозяйство неизбежно несло бы убытки или даже разорилось, если бы вздумало само организовывать эту связь. Обособленные единоличные хозяйства в первую очередь объединялись в совместной деятельности именно в сферах торгового обращения, которые обеспечивались торговой и кредитной кооперацией. «Объединяя рыночные связи отдельных хозяйств, кооперация вносила в хозяйственную деятельность крестьянина-единоличника элементы коллективизма, экономически связывала его личные материальные интересы с интересами других крестьян, всего общества, пробивала первую брешь в его индивидуалистической психологии. Важно подчеркнуть, что кооперирование сбытовых, снабженческих и кредитных операций не требовало от крестьянина отказа от единоличного хозяйства и даже способствовало его развитию. Это обстоятельство в огромной степени облегчало возможность объединения крестьянских единоличных хозяйств в сбыто-снабженческую и кредитную кооперацию»[116].

Кооперация надежно защищала своих членов от атак торгового и ростовщического капитала. В дальнейшем, призывая коммунистов к коренному пересмотру взглядов на социализм, В. И. Ленин писал о том, что в условиях пролетарской власти над средствами производства и землей кооперация представляет собой «все необходимое и достаточное» для построения социализма, так как открывает возможность «перехода к новым порядкам путем, возможно более простым, легким и доступным для крестьянина»[117]. Однако это стало понято лишь в 1923 году. Непосредственно после победы Октября цепи и замысел были иные.

Опыт огосударствления промышленности, торговли и банков предполагалось применить в отношении кооперации. «Одним указом пролетарского правительства, – писал Ленин непосредственно перед Октябрем, – этих служащих (в том числе и кооперативного аппарата – С. Н.) можно и должно перевести на положение государственных служащих... «Огосударствление» массы служащих... вещь вполне осуществимая и технически (благодаря предварительной работе, выполненной для нас капитализмом и финансовым капитализмом), и политически, при условии контроля и надзора Советов»[118]. Поэтому сопротивление кооперативного аппарата должно быть сломлено, а производство превратиться в общенародную собственность.

Эти идеи развиваются в набросках «Проекта декрета о потребительских коммунах». Ленин пишет о принудительном поголовном объединении населения в потребительские общества с целью единообразной постановки дела снабжения. «Ячейкой должны быть потребительно-производительные (лучше закупочно-торговые) волостные союзы, играющие роль и комитетов снабжения и органов сбыта. Границы волостей могут быть изменяемы в случае надобности». «В городах, может быть, подобное место заняли бы комитеты по кварталам или по частям улиц», что позволило бы, в конечном счете, организовать снабжение населения в «общегосударственном масштабе»[119].

Экономические ячейки государства – каждая фабрика, деревня и т. п. – должны были организовываться на принципах «принудительного объединения всего населения в потребительско-производительные коммуны» и немедленного введения «всеобщей трудовой повинности» с постепенным ее распространением на «мелкое, живущее своим хозяйством без наемного труда крестьянство»[120].

В марте 1918 года согласно ленинскому замыслу проблема продовольствия должна была быть решена следующим образом: Россия должна быть разделена на отдельные коммуны, снабжение которых поручается рабочим кооперативам. Города делятся на участки, во главе каждого становятся кооперативы, которым поручается все дело снабжения и распределения предметов потребления. Организуются губернские, уездные и волостные ячейки, ведающие делом распределения продуктов. Частные учреждения этого рода упраздняются. Кооперативные же организации будут субсидироваться правительством. Снабженческие кооперативы должны объединяться в союзы – «снабсбыткомы», между которыми возможна регулируемая государством торговля. Индивидуальная продажа не допускается, а в дальнейшем вместо торговли вводится прямой продуктообмен между предприятиями, между городом и деревней. Возникает «государство коммуны»[121].

В соответствии с этими планами, была начата разработка проекта закона о потребительных коммунах. Приведенные выше идеи легли в его основу, широко обсуждались и пропагандировались на местах. Результаты не замедлили сказаться: с мест последовали сигналы о «решительных» действиях против «отжившей свой век» кооперации. Так, в журнале «Кооперативная жизнь» читаем о случаях революционного насилия над кооперативами уже в силу их, так сказать, непролетарской природы. Обратимся к одной из наиболее ранних публикаций, в которой сообщается о множестве форм незаконных экспроприаций и прочих акций. «Прежде всего, теперешняя власть, – пишет автор статьи А. Меркулов, – бьет кооперацию рублем, облагая ее тяжелой данью или захватывая помещения и имущество кооперативных учреждений. Так, постановлением Бельского уездного совета рабочих и солдатских депутатов (Смоленск. губ.) все кооперативы города и уезда обложены единовременным налогом в размере всех собственных капиталов (71) и чистой прибыли за 1917 г.». «В Николаевском уезде (Самарск. г.) издан приказ об отчислении 50 % однодневной выручки всех торговых и промышленных заведений в пользу исполнительного комитета». «Затем советы очень охотно з а б и р а ю т то или иное и м у щ е с т в о кооперативов, особенно типографии и бумагу. В Бежице (Орл. г.) помещение местного кооператива захвачено анархистами-коммунистами, социал-демократами-большевиками и левыми социалистами-революционерами. Боровичский совет раб. деп. (Новгор. г.) опечатал кассу Боровичско-Валдайского кустарного и с.-х. товарищества и произвел выемку с текущего счета в Боровичском казначействе и в городском банке в размере 16 152 р.»[122]

Другая форма революционного воздействия – «целый ряд случаев закрытия органов кооперативной печати. Еще 27 ноября в Челябинске (Оренб. г.) военно-революционным комитетом предложено было изменить направление газеты «Союзная Мысль», издававшейся союзом кред. и ссуда-сбер. т-в; газета предпочла закрыться. В Твери закрыта газета «Тверской Край» (орган Тверского Посреднич. Т-ва к-вов)»[123]. Обширную группу составляют факты насилия над личностью кооператоров.

К концу марта 1918 года, когда между Советской властью и руководством кооперации наметилась возможность переговоров, госорганами были предприняты некоторые меры по прекращению насилий на местах. Наркомтруд разослал циркуляры с «категорическим предложением» «совдепам не разрушать кооперативных организаций и не вмешиваться в их работу. Всякие неосторожные самочинные действия в указанном направлении впредь до издания обще государственного декрета вредят интересам революции и не должны иметь места»[124].

21 марта 1918 года начались переговоры советского правительства в составе В. И. Ленина, А. И. Рыкова, А. В. Луначарского, Ю. Ларина и других и представителей кооперации. Требования правительства сводились к установлению государственного контроля за руководством и деятельностью кооперации, в поголовном включении в нее всего населения, в превращении ее в распределительную систему. Руководство кооперации отстаивало независимость от государства, принцип добровольного, а не обязательного вступления, сохранения прежних норм организации и ведения дела. В итоге было достигнуто компромиссное решение. Советская власть отказалась от принципа бесплатного и поголовного вступления в кооператив и пошла на некоторые другие уступки. Кооператоры согласились выполнять задания государства под его контролем и руководством. «Если бы пролетариат, – писал Ленин, – действуя через Советскую власть, успел наладить учет и контроль в общегосударственном масштабе или хотя бы основы такого контроля, то надобности в подобных компромиссах не было бы. Через продовольственные отделы Советов, через органы снабжения при Советах мы объединили бы население в единый, пролетарски руководимый кооператив без содействия буржуазных кооперативов»[125]. Компромисс был вынужденным: сил на все сразу не хватало.

То, что это было именно так, видно из позднейших рассуждений Н. И. Бухарина. В своей концепции переходного периода от капитализма к коммунизму он формулирует следующее. Пока нет изобилия средств для производственной кооперации (прежде всего коммун, товариществ и артелей), мелкие производители в новую производственную структуру должны входить через сферу обращения – как это и было раньше. Но уже сейчас стоит вопрос об организациях крестьянства – прежде всего сельскохозяйственной кооперации и ее аппарате. Ведь мелкое производство в процессе распада капитализма все же устояло: как оно будет трансформироваться в коммунистическое, крупное? Решение проблемы, согласно Бухарину, лежит в сфере борьбы пролетарского государства с крестьянством по вопросу о плановой регулируемой экономике и, следовательно, государственном распределении и рынке. Это борьба между обобществленным трудом и товарной анархией, между капитализмом и коммунизмом.

Возможны разные пути. При победе государственного начала кооперативный аппарат атрофируется. Он может быть разрушен «при перевесе в деревне кулаков и при обостренной борьбе между ними и пролетариатом». Или же «он может быть всосан в общесоциалистическую организацию распределения и постепенно перестроен (при возобновлении реального процесса продуктообмена и решающем экономическом влиянии городов)»[126]. При этом задача Советской власти состоит в том, чтобы «бороться со всеми попытками мелкого капитала окопаться» – в кооперативных объединениях и противостоять становлению в деревне крупного социалистического хозяйства[127]. Вот этот-то настрой, который в данном случае выразил Бухарин, – с одной стороны, «всосать» кооперацию, подчинив ее решению практической задачи продовольственного снабжения армии и городов, а с другой – на следующем этапе отторгнуть и перейти «непосредственно к социализму», в теоретической форме отражал соответствующее законодательное творчество в кооперативной сфере, реальную практику фактического разрушения кооперации.

Заместитель наркома продовольствия в первые послеоктябрьские годы М. И. Фрумкин так оценивает действия власти в отношении кооперации в годы гражданской войны, Это было стремление превратить ее «в небольшой придаток к государственному организму», на долю которого отводилось почти исключительно распределение продуктов[128]. В 1920 году IX съезд РКП(б) принял резолюцию, «оставлявшую кооперации призрачное существование, угасание изо дня в день.

Пишущий эти строки, – продолжает Фрумкин, – не склонен усматривать в нашей деятельности периода «военного коммунизма» одни только ошибки, но в данном случае мы должны откровенно признать, что по отношению к кооперации мы совершили крупнейшую ошибку. (Здесь и далее выделено мной. – С. Н.) Наши ведомства – хозяйственные комиссариаты – увлеклись великолепием своих аппаратов, забывая о социально-политической стороне вопроса. Мы за были, что при всех успехах компрода в выполнении разверстки осталось значительное количество продуктов в распоряжении крестьянских хозяйств. Прежде всего разверстка по целому ряду продуктов (масло, яйца, птица, все сырье и мясо) фактически проводилась в виде небольшого налога, обложения определенным количеством продуктов с головы скота или десятины посева. Излишки не извлекались государством, а поступали на рынок. Лишив кооперацию права заготовок, лишив ее средств, возможности добывать себе оборотный капитал и дав ей взамен этого рабкриновские путы, расчетные правила и т. п., мы толкнули крестьянина, правда, с незначительным количеством продуктов, в объятия мелкого торговца, действовавшего более или менее успешно даже при всех наших строгостях.

Мы «изживали» кооперацию с такой поспешностью, словно изживание мелкобуржуазных настроений и интересов деревни приходило уже к концу. Нужно отметить, что мы действовали так без особой нужды, только во имя голой схемы. Некоторые коммунисты увлекались тем, что в кооперативных организациях находили себе приют многие представители контрреволюционного лагеря, которых следует лишить теплых местечек. В настоящий момент нетрудно установить, что урезанная в правах кооперация, жившая за счет государства, имела более многочисленный аппарат, чем это требуется даже при расширении всех операций кооперативных органов даже в настоящее время. С переходом кооперации на существование за счет своих собственных средств (т. е. с августа-сентября месяца) началось усиленное сокращение штатов»[129].

Столь длинная выписка приведена для того, чтобы воспользоваться редкой возможностью – показать как бы изнутри, через сознание одного из непосредственных организаторов, смысл и последствия совершавшегося. Смысл – ломку ради «революционной мечты» налаженного сильного самостоятельно действующего производственного и общественного механизма. Последствия, о которых в приведенной цитате сказано ничтожно мало, – значительный рост паразитирующих управленческих элементов складывающейся под вывеской пролетарского государства административно-бюрократической системы.

Какие же меры в отношении кооперации принимались революционными властями с начала 1918 и до 1921 года, после заключения компромиссного соглашения между правительством и кооперацией, которое касалось сотрудничества в деле распределения (постановление ВНИК и СНК «О потребительских кооперативных организациях» от 11 апреля 1918года)?

По мнению советских исследователей, тактика партии большевиков, сводившаяся до весны 1918 года к «лобовой атаке» с целью захвата кооперативного аппарата, весной стала сочетаться с тактикой компромисса и обуздания чрезмерной революционной активности на местах, а с осени вновь начала перерастать в курс на «обезвреживание руководящей верхушки кооперации и занятие командных постов в кооперации представителями большевиков и рабочего класса»[130]. Ставилась задача превращения кооперации в хозяйственно-распределительный аппарат. Часть кооперативных организаций и аппарата Декретом СНК от 21 ноября 1918 года «Об организации снабжения» передавалась в ведение или переходила под контроль Наркомпрода. К осени нужда в компромиссе для правительства в значительной мере отпала, тактика стала меняться. Уже в январе 1919 года на заседании СНК обсуждался вопрос о мерах перехода от «буржуазной кооперации» к «потребительско-производственному объединению всего населения»[131]. С целью ликвидации буржуазных принципов организации кооперативного дела В. И. Ленин ставит задачу выработать «систему практичных мер перехода от старой кооперации (по необходимости буржуазной, поскольку выделяется слой пайщиков, составляющих меньшинство населения, а также по другим причинам) к новой и настоящей коммуне, – мер перехода от буржуазно-кооперативного к пролетарски-коммунистическому снабжению и распределению»[132].

Эволюция тактики в отношении кооперации дополнялась соответствующими «разъяснениями» руководителей и теоретиков. Так, в ответ на высказывания осенью 1918 года Ю. Ларина о необходимости, как он считал, полной национализации торговли с мест стали поступать сведения о выполнении этого «указания». Так, в ответ на Декрет СНК от 21 ноября 1918 года «Об организации снабжения» отдельные части кооперативного аппарата не только стали передавать Наркомпроду, но и полностью национализировать кооперативы. Так было в Орле, Перми, Пензе, Воронеже, Витебске, Твери и т. д. В особенности напор и разрушение кооперации в деревне начались с лета 1918 года – с организации комбедов. Комбеды разгоняли правления, обкладывали их огромными денежными штрафами, реквизировали кассы и товары, запрещали созывы общих собраний, требовали избрания в правления исключительно коммунистов, захватывали продукты первой необходимости и т. п. Кооперация, ее вышестоящие органы не могли остановить эту волну насилия на местах. Комбеды не признавали регулятивных норм.

К весне 1919 года в развитии сельского хозяйства в условиях продразвестки начал намечаться кризис. Хлебные реквизиции, по оценкам руководителей партии, постоянно приводили к восстаниям, что подливало масла в огонь и без того широко полыхавшей гражданской войны. По оценкам руководителей кооперации – С. Л. Маслова, И. В. Мозжухина, А. В. Чаянова, Н. П. Макарова и других, «крестьянство утрачивает интерес к хозяйству, не имея к его развитию побудительных стимулов. Твердые цены и реквизиции привели к сокращению посевов до 30 и даже 45% и уничтожению скота, и все это обернулось катастрофой для продовольственного состояния страны»[133].

На состоявшемся по этому поводу заседании кооперативного комитета Наркомзема представители ВСНХ Ю. Ларин, Наркомпрода М. И. Фрумкин и другие заявили, что, во-первых, опасения эти «на 90 % преувеличены» и что, во-вторых, «Компрод вел и будет вести свою политику классового давления рабочих и беднейших крестьян на производящие слои деревни». Ю. Ларин все беды списал на мировую войну и отметил, что перед Советской властью остается только один путь «организованного понижения культуры» с целью задержать полный упадок народного хозяйства[134].

Не найдя понимания у власти, кооператоры подготовили «особую докладную записку» с целью «программного давления» на правительство. В ней они требовали отмены твердых цен, введения свободы торговли, пересмотра аграрной политики и т. д. Кроме уже существующих бед, писали они, «еще большую опасность несет крестьянскому хозяйству только что утвержденный декрет о социалистическом землеустройстве в той его части, которая относится к общественной обработке земли». Руководители кооперации считали, что на местах «органы Советской власти будут пытаться проводить его в принудительном порядке», что способно уничтожить для крестьян «самый смысл хозяйственной деятельности»[135].

В заключение предлагалось прекратить вмешательство местных властей в хозяйственную жизнь крестьян, не реорганизовывать принудительно их хозяйства, согласовывать сельскохозяйственную политику правительства с реальными условиями производства, прекратить давление и преследование кооперации. По некоторым причинам этот документ не был подан в правительство, хотя, без сомнения, стал ему известен.

Политика правительства по отношению к кооперации, между тем, становилась все более жесткой. В соответствии с положением Программы РКП(б) об организации всего населения в «производственно-потребительские коммуны» 20 марта 1919 года был принят Декрет СНК «О потребительских коммунах». На невыполнимость замысла «всеобщего учета и контроля» над распределением современники указывали еще в 1918 году при обсуждении проекта этого закона. Так, например, отмечалось, что помимо замены казенных и частных лавочек государственными распределительными складами власти придется создать «густую сеть новых чиновничьих аппаратов в виде бесчисленных местных (Декретом преобразовывались 25000 первичных местных кооперативных ячеек – С. Н.) отделений народного (государственного) банка с весьма сложной канцелярской волокитой, обязанной обслуживать миллионы текущих счетов на пяток яиц, принесенных злополучной бабой, на блюдечко земляники, собранной деревенской девчонкой накануне праздника, на десяток пирожков с лотка горемычной торговки»[136].

Обоснованно критиковалась также идея государственного финансирования потребительских коммун. Во-первых, оценивался как неприемлемый пункт об уничтожении и материальной независимости кооперативов. Во-вторых, если даже признать это положение, то государству, чтобы только сохранить прежний оборот кооперации, понадобилось бы не менее 5-10 миллиардов рублей, при том условии, что деньги не будут расхищаться. Но сумма значительно возрастала при переводе на язык финансов идеи охватить снабжением все население, что требовало также значительных расходов не только на аппараты, но и на склады, помещения, заводь), транспорт и т. д. и т. п.[137] Эти средства, напротив, изыскивались бы самими людьми в том случае, если бы кооперация по-прежнему оставалась самодеятельной свободной организацией, действующей у всех на виду, подконтрольной пайщикам. В заключение делался следующий вывод: «Декретом совершенно уничтожается потребительская кооперация и уничтожается в такой момент, когда ей суждено оставаться единственно организованной общественной силой... Устранение кооперации с арены экономической борьбы окажет гибельные последствия в ближайшем же будущем»[138].

По разным причинам замысел непосредственного социалистического распределения осуществить не удалось. Но в этом направлении был сделан еще один шаг. Декретом СНК от 27 января 1920 года «Объединение всех видов кооперативных организаций» «в развитие пути, начатого в отношении потребительской кооперации 20 марта 1919 года», предписывалось объединение кредитных товариществ и ссудосберегательных кооперативов и их союзов с потребительскими обществами и их союзами. Закупка, сбыт и посредничество возлагались на потребительские общества. Общее руководство должен был осуществлять организуемый при Наркомпроде главный комитет по кооперативным делам.

Одновременно СНК издал постановление «О ликвидации Советов Кооперативных Съездов». Их функции, имущество и капиталы под лежало передать Всероссийскому центральному союзу потребительских обществ и Губсоюзам. На основании этого постановления Главный Комитет по кооперативным делам при Наркомпроде деятельность Всероссийского Совета Кооперативных Съездов прекратил.

Опубликовав тексты этих документов, орган Совета Всероссийских Кооперативных Съездов журнал «Кооперативная Жизнь» заявил о своем закрытии, поместив в последнем номере ряд материалов в ответ на акцию правительства. Среди них – статья А. В. Чаянова «Государственный коллективизм и крестьянская кооперация». Термином «государственный коллективизм» Чаянов называл ту форму социализма, к которой, по его мнению, ближе всего теперешнее социалистическое строительство. «Наладив кое-как на части экспроприированных помещичьих земель нечто вроде «фабрик зерна», в виде советских хозяйств, мы стоим в полном недоумении, что такое социалистическое можно сделать с миллионами крестьянских хозяйств. Перед нами, в сущности, говоря, два возможных выхода. Или, отложив в сторону Маркса и его учение о закономерном развитии народного хозяйства, силою государственного принуждения отменить крестьянское хозяйство, экспроприировать его землю и средства производства и приписать пролетаризировавшееся таким образом крестьянство ко вновь организуемым «фабрикам зерна».

Или же признать систему крестьянского хозяйства в земледелии сосуществующей системе государственного коллективизма в промышленности и, строя общую дуалистическую систему народного хозяйства, исходить из этого положения, укрепляя производственную мощь крестьянского хозяйства ему присущими методами»[139].

Попытки партии большевиков и социалистической государственной власти сохранить, поставить на службу государству технический аппарат кооперации, заменив ее выборные органы государственным назначенством, Чаянов оценивает как глубоко ошибочные. Кооперация – не только технический аппарат. Она – социальное движение. Властью «...упускалось из виду, что кооперация есть крестьянская самодеятельность, многообразно проявляемая в формах, вытекающих из ее внутренней природы, и работающая свойственными ей методами...

Крестьянская кооперация лишена головы и втянута в Прокрустово ложе Главков и Центров, мертва есть, и конвульсии, ее сотрясающие, нельзя принимать за жизнь»[140]. Отношение к кооперации только как к посредническому звену, которое может быть огосударствлено, – губительно для нее. Работа крестьянской кооперации лежит «исключительно в области организации производства... Мы при помощи посредничества организуем производство»[141].

Слова эти, написанные в начале 1920 года, оказались пророческими. Путь к прогрессу для миллионов крестьянских хозяйств лежал через самодеятельное кооперативное социальное движение, глубоко наметившееся, как об этом уже говорилось, с начала века. Однако понимание этого в 1920 году в силу ряда причин не было определяющим. Не последнее место в системе доводов за продолжение попыток «непосредственного социалистического строительства» занимали идеи международного положения РСФСР и перспективы ожидаемой миро вой революции[142].

Признание того, что в 1918-1919 годах кооперация оказалась «в состоянии чрезмерного задушения» и «частью по ошибке, частью по военной нужде» в значительной мере была разрушена[143], пришло позднее. Пока на очереди была попытка организации социалистического хозяйства посредством «милитаризации труда».

 

Осуществляя диктатуру, пролетариат, по замыслу теоретиков, в период перехода от капитализма к коммунизму наряду с прочими мерами, регулирующими организацию и жизнедеятельность всего общества, должен был вводить трудовую повинность. Это положение, развитое в политику «милитаризации труда», впервые было сформулировано в «Декларации прав трудящегося и эксплуатируемого на рода», принятой в январе 1918 года III Всероссийским съездом Советов: «В целях уничтожения паразитических слоев общества и организации хозяйства вводится всеобщая трудовая повинность»[144]. Осенью 1918 года СНК принял постановление о привлечении неработающих к обязательному труду. Паспорта заменялись трудовыми книжками, в которых делались отметки об отбывании трудовой повинности, в соответствии с чем выдавались продовольственные пайки.

Уже эти факты, намечающие исторический контекст вопроса о трудовой повинности, должны были бы насторожить некоторых исследователей, связывающих в своих работах, политику «милитаризации труда» исключительно с именем Л. Троцкого. Многими как-то не замечается то, что эта политика была принята IX съездом РКП(б) в 1920 году и проводилась в жизнь партией и государством в течение года.

Так, даже такой хорошо осведомленный современник тех лет В. Чернов полагал, что хотя Ленин с огромной энергией «проповедовал милитаризацию хозяйства…, однако главным теоретиком ее мы все же считали бы скорее Л. Троцкого». И далее: «…Троцкий пошел дальше Ленина. Ленин налегал на чисто военную решимость», на милитаризацию порядков на фабрике в смысле беспощадного проведения трудовой дисциплины. По Троцкому же самое «существо вопроса, основа его» заключается не в том «объявить ли отдельный завод на военном положении, разрешить ли военным трибуналам карать тех рабочих, которые воруют материалы и инструменты, или саботируют работу». Нет, – «вопрос гораздо глубже, вопрос коренной, вопрос о самых основах социалистического хозяйства». Дело в том, что социализм вообще предполагает, с точки зрения Троцкого, такую высшую этику, которую сейчас можно встретить только… в армии. Наш красный военный министр усвоил себе, как это ни могло бы показаться неожиданным для тех, кто прежде знал Троцкого, вполне армиоцентрическое миросозерцание. …Начиная с идеализации армии, он кончает требованием все общество перестроить по ее образу и подобию»[145].

Тем не менее, в феврале 1920 года именно Л. Троцкий внес в ЦК РКП(б) записку, в которой предлагал начать отход от продразверстки и, в том числе от политики военного коммунизма, в сторону продналога. За эту политику голосовали 4 члена высшего руководства, против – 10. Правда, его предложения лишь в некоторой мере совпали с будущей ленинской программой нэпа, но сам факт их появления свидетельствует о том, что Троцкий также участвовал в поиске оптимальной партийной политики, а не был олицетворением «демонических» сил. Снова обратимся к документам.

В первый день работы IX съезда РКП(б) 29 марта 1920 года с докладом от имени ЦК выступил В. И. Ленин. Подводя итоги победы в гражданской войне, он подчеркнул, что это «историческое чудо» возможно было лишь на основе дисциплины, организации и самопожертвования. Необходимо было «уметь проявить самопожертвование в одной стране, на которую история возложила почетную, труднейшую задачу, чтобы неслыханные жертвы окупились сторицей, потому что всякий лишний месяц, который проживем мы в своей стране, нам даст миллионы и миллионы союзников во всех странах»[146]. Теперь, продолжал Ленин, настало время использовать наше величайшее историческое преимущество в мирном строительстве. «Важнейшие принципиальные соображения» заставляют нас «с решительностью направлять трудящиеся массы на путь использования армии для решения основных и очередных задач. Старый источник дисциплины, капитал, ослаблен, старый источник объединения – исчез. Мы должны создать дисциплину иную, иной источник дисциплины и объединения»[147]. Этот источник – принуждение. «Мы трудовую повинность и объединение трудящихся осуществляем, нисколько не боясь принуждения, ибо нигде революция не производилась без принуждения, и пролетариат имеет право осуществлять принуждение, чтобы во что бы то ни стало удержать свое»[148]. Решение по этому вопросу составляет главную функцию съезда, «это вопрос, который вы решите, который вы должны взвесить авторитетом высшей партийной инстанции... ЦК в своем отчете должен сказать, что он в этом основном, наболевшем вопросе занял совершенно определенную позицию»[149]. С докладом по вопросу хозяйственного строительства выступил Л. Троцкий.

Однако доклад, произнесенный 30 марта 1920 года, был не только некоторым сгустком теоретической концепции нового этапа хозяйственного развития. В определенной мере он отражал уже накопившийся практический опыт. Вот почему, прежде чем перейти к его анализу, нужно сказать о сложившихся реалиях общественной практики.

В предисловии к XV тому сочинений Л. Троцкого, посвященному вопросам хозяйственного строительства Советской республики, редакторы дают принятую в то время периодизацию этапа «военного коммунизма»: с середины 1918 и до декабря 1919 – гражданская война, а с декабря 1919 и до времени начала нэпа – период «хозяйственной и трудовой мобилизации». Декабрь 1919 года назван началом нового периода не случайно: 17 декабря 1919 года «Правда» опубликовала тезисы Л. Троцкого «О переходе к всеобщей трудовой повинности в связи с милиционной системой». В тезисах приводится организационная основа предлагаемого типа социалистического хозяйствования – целесообразное распределение живой силы с цепью планомерной организации труда на базе ее точного учета и мобилизации. Троцкий очерчивает временные рамки применения системы: «До тех пор, пока всеобщая трудовая повинность не войдет в норму, не закрепится привычкой и не приобретет бесспорного и непреложного для всех характера (что будет достигнуто путем воспитания, социального и школьного, и найдет полное выражение лишь у нового поколения), до тех пор, в течение значительного еще периода, переход к режиму всеобщей трудовой повинности должен неизбежно поддерживаться мерами принудительного характера, т. е., в последнем счете, вооруженной силой пролетарского государства»[150].

Милитаризация труда неизбежна для общества, осуществляющего переход «к планомерно организованному общественному труду», – подчеркивалось в Тезисах ЦК РКП(б) «О мобилизации индустриального пролетариата, трудовой повинности, милитаризации хозяйства и применении воинских частей для хозяйственных нужд»[151]. Необходимо бороться с мещански-интеллигентскими и тред-юнионистскими предрассудками в этом деле, всячески показывать «неизбежность и прогрессивность все большего сближения между организщией труда и организацией обороны в социалистическом обществе»[152]. Поскольку социалистическое «государство считает себя обязанным и ответственным по отношению к каждому гражданину, то и каждый гражданин в свою очередь должен отдавать весь свой труд, все свои силы государству»[153]. А это возможно лишь в том случае, если все общество живет и трудится по единому плану. Вот почему «трудовая повинность и милитаризация труда могут иметь свой смысл только в том случае, если у нас есть аппарат правильного хозяйственного применения рабочей силы на основании единого, охватывающего всю страну и все отрасли производственной деятельности хозяйственного плана»[154].

С точки зрения задач конкретного момента – конца 1919 – начала 1920 года, если отбросить как возможный вариант переход к экономической политике, который был совершен в 1921 году, милитаризация труда действительно видится единственным выходом из создавшегося угрожающего положения в хозяйственном развитии страны. Промышленность и сельское хозяйство прогрессивно деградировали. Транспорт – парк паровозов – по численности приблизился к той отметке, когда с его помощью нельзя было бы заготовить топливо даже для локомотивов. Отсутствие ремонтной базы для составов, сокращение численности специалистов, разрушение железных дорог – все это в близком будущем могло привести к полной потере транспортных средств. Это повлекло бы за собой остановку того ничтожного количества заводов и фабрик, которые все еще продолжали действовать, лишение городов хлеба и топлива, оставило бы армию без оружия, боеприпасов и продовольствия, парализовало бы жизнь всей страны. Приведем некоторые цифры. Так, по многим причинам (в том числе и в связи с увеличением продразверстки) в деревне сокращались посевы, в особенности технических культур, наблюдалась массовая натурализация хозяйств, их ориентация на самопрокормление. С 1917 по 1919 год площадь посева сократилась в среднем на 16,6 %[155].

В текстильной промышленности положение было таково, что к уровню 1916 года в мае 1919-го работало 30 % станков и производилось 3 % тканей. На транспорте парк подвижного состава составлял:

Годы 1914                    1917                1918   1919

Паровозы 17.018                     17.012 14.000            4.078

Вагоны нет данных 554.458 нет данных 220.000

Потребности в топливе в 1919 году удовлетворялись на 67 %, протяженность пригодных железных дорог сократилась на 45,6 %. Из состоящих в профсоюзах 1150000 квалифицированных рабочих на предприятиях осталось порядка 850000, причем половина из них систематически прогуливала. На розыск пропитания рабочий вынужден был тратить до 80 % рабочего времени[156]. Империалистическая и гражданская войны сделали реальной возможность хозяйственной гибели страны.

В этих условиях постановлением СНК от 27 декабря 1919 года (после опубликования тезисов Л. Троцкого) была создана межведомственная комиссия по трудовой повинности, в задачи которой входила выработка плана введения всеобщей трудовой повинности и ближайших практических мероприятий по мобилизации рабочей силы. В комиссии были представлены Наркомтруд, Наркомвнудел, Наркомвоен, Наркомпуть, Наркомзем, Наркомпрод, ВСНХ и ВЦСПС. Председателем назначался Л. Троцкий. Комиссия готовила все законодательные мероприятия, с помощью которых на основании разработанного «Положения о всеобщей трудовой повинности» могли быть обеспечены рабочей силой все ведомства. Комиссия решала вопросы: сколько, на какой срок, какой квалификации нужно рабочих тем или иным ведомствам в разных частях страны. Любой рабочий, получив распоряжение Комиссии, «должен был со своей трудовой книжкой в руках отправиться туда, где его присутствие необходимо, во имя хозяйственного плана страны. Трудовая повинность предполагает право государства, рабочего государства, приказать рабочему выйти из кустарных промыслов, не говоря уже о паразитарных рядах спекуляции, и перейти в центральные государственные предприятия, которые без этих категорий рабочих не могут работать»[157].

Как осуществить это «право рабочего государства» на практике? Иногда, – говорит Троцкий, в Октябрький период или в периоды наступления на фронтах гражданской бойцы, нам удавалось «мобилизовать энтузиазм масс» с помощью лозунгов. Но сейчас не тот случай. Добиться успехов в хозяйственном строительстве можно путем его правильной организации, с помощью «приказов». И «каждый рабочий должен сознавать, что принятый план работ нужно выполнить во что бы то ни стало, несмотря навое лишения и жертвы. Это есть боевой план рабочего класса России для сплочения рабочих масс. Пока еще живы остатки прежнего, мы без репрессий, без кар по отношению к шкурникам, к дезертирам труда не можем обойтись...»[158].

По отношению к дезертирам применялись репрессии. На этот случай разрабатывались специальные положения, издавались приказы. Прежде всего, дезертиром считался тот, кто не явился по трудовой мобилизации, трудовой повинности, уклонился от трудового учета, не вышел на работу без уважительных причин, самовольно ушел с работы или перешел с одного предприятия на другое. «Всякий, оказывающий дезертиру содействие, признается укрывателем; всякий, не донесший своевременно о дезертире, признается попустителем; всякий, склоняющий к дезертирству уговорами или угрозой, признается подстрекателем»[159]. Необходимо, читаем в одном из приказов, бороться с трудовым дезертирством «путем штрафных дезертирских списков, создания из дезертиров штрафных рабочих команд и, наконец, заключения их в концентрационный лагерь»[160].

В особенности сложно обстояло дело с трудовыми мобилизациями крестьян, с тем, чтобы заставлять их увеличивать площади засеваемых культур. (Как уже говорилось, одним из ответов крестьянина на продразверстку, при которой ему оставлялся лишь определенный властями прожиточный минимум, было сокращение засеваемых площадей.) Первую причину в стремлении крестьян избежать трудовой повинности Л. Троцкий видит в их «несознательности»: «Крестьянин не привык рассматривать хозяйство страны как единое целое. Он был хозяйчиком и не понимает, что стал хозяином». Крестьянин не обладает представлениями о социалистическом устройстве общества, не знает, каким оно должно быть согласно теории. Он «привык к товарным сделкам – к купле и продаже. Он знает, что значит цена, уплата, задаток... Нужно заставить его понять... условия новой эпохи и свои задачи в ней»[161].

В отношении трудовой повинности, вводимой как долговременная политика в масштабах страны, крестьянин действительно проявил «непонятливость». Это было заметно особенно отчетливо в сравнении с имевшейся в 1918-1919 годах практикой «помочей», «супряг» и «соседских артелей». Община, всегда сохранявшая традиции трудовой взаимопомощи, не утратила их и в тяжелые времена гражданской войны. По мере необходимости крестьяне группами или всем миром оказывали помощь безлошадным, хозяйствам без работников, семьям красноармейцев.

«Помочи» были не только добровольные, но и обязательные, применяемые как «трудовая повинность» лишь в рамках общины в случае, если не оказывалось достаточного количества добровольцев. По свидетельствам исследователей, добровольные «помочи» распространены были широко. «Супряга» представляла собой объединение в основном малоинвентарных 2-5 дворов для сезонных полевых работ. Нередко и они получали помощь от органов власти. Когда имелась возможность, 2-3 двора совместно приобретали скот или инвентарь и образовывали «соседскую артель». В отличие от «супряг» такое сотрудничество продолжалось в течение нескольких сезонов. В особенности широко эти формы были распространены в Поволжье. Исключительно добровольная или преимущественно добровольная основа такого рода объединений в корне отличалась от замыслов организации принудительного труда в масштабах всего общества.

Кроме «принудительного разъяснения» в дополнение к существующим государственным организациям, в обязанность которых входило содействие переводу сельского хозяйства на социалистический путь, было решено повсеместно создать «посевкомы» – особые комитеты в губерниях, волостях, уездах, которые бы опирались на сельскохозяйственные органы и «жесткой принудительной регулировкой» понуждали крестьян увеличивать засеваемые площади, объявленные «плановыми» в соответствии с «государственной повинностью»[162].

Таковы были основные задачи, стоящие перед комиссией по трудовой повинности, которая под таким наименованием просуществовала до 5 февраля 1920 года, после чего ее место заняли комитеты по трудовой повинности, созданные в центре и на местах.

Подходившая к концу гражданская война открывала возможности для демобилизации. Однако положение было далеко небезопасным. Кроме того, здесь снова нужно поставить вопрос о мере исторической необходимости, неизбежности принятого решения и дани революционным надеждам. Согласно революционной теории, часто далекой от конкретных реальностей, социалистическая революция в одной, тем более отсталой, стране была обречена на гибель. Ленин начал отходить от этой позиции Маркса, утверждал возможность победы и удержания власти пролетариатом России без помощи пролетариата Запада. Но эта идея не принималась такими революционерами, какими были Л. Троцкий, Е. Преображенский, Г. Зиновьев и другие. Для них Россия была прежде всего плацдармом, с которого, говоря словами Зиновьева, предстояло завоевать оставшиеся 5/6 земной суши, чтобы «во всем мире был СССР».

Е. Преображенский прогнозировал спасение России только в случае восстания европейского пролетариата. Российский «человеческий материал» особых надежд на быстрые успехи «мировым» революционерам не вселял. Ни крестьянство (9/10 населения страны), ни во многом «разбавленный» выходцами из деревни – особенно после семи лет войны – пролетариат, ни, тем более, интеллигенция или вчерашние эксплуататорские слои не могли быть «прочной опорой» для воплощения проекта в жизнь. Мировоззрение определяло поступки, а поступки, в свою очередь, формулировали новые понятийные структуры мировоззрения. Так, например, известный своими «перегибами» вместе со Сталиным в плане «красного террора» Зиновьев в 1919 году бросил ставшую впоследствии крылатой фразу: «..лес рубят – щепки летят»[163].

Приведенный материал позволяет понять основания (наряду с опасениями новой иностранной интервенции) явного нежелания отказываться от армии как надежного инструмента, который мог быть годен в широком диапазоне – от экспорта революции до выполнения трудовых и фискально-принудительных акций внутри страны. Но армия, по Троцкому, должна была обеспечить выполнение и более перспективной задачи. «Смысл милиционной системы, – писал в декабрьских тезисах 1919 года Троцкий, – состоит в территориальном и бытовом приближении армии к хозяйственному процессу, так что живая человеческая сила определенных хозяйственных районов является в то же время живой человеческой силой определенных воинских частей... Учет населения под углом зрения воинской повинности должен быть согласован с учетом его под углом зрения трудовой повинности, так чтобы нынешний аппарат военного ведомства (местные военные комиссариаты), надлежащим образом измененный и непрерывно совершенствуемый, явился бы аппаратом трудовой мобилизации народных масс»[164].

Зачинателем почина создания трудармий выступило руководство З-й Восточной армии, которое 10 января 1920 года послало телеграмму Председателю Совета обороны В. И. Ленину и Председателю Реввоенсовета Республики Л. Д. Троцкому о превращении боевой армии в 1-ю армию труда. 12 января последовал ответ Ленина: «Вполне одобряю ваше предложение. Приветствую почин. Вношу вопрос в Совнарком. Начинайте действовать при условии строжайшей согласованности с гражданскими властями, все силы отдавая отбору всех излишков продовольствия и восстановлению транспорта»[165].

Троцкий также был удовлетворен первыми результатами политики «милитаризации труда»: армия «сильно двинула вперед дело всеобщей трудовой мобилизации на Урале»[166]. Начиная с марта утверждается целый ряд трудовых армий – всего было их создано восемь. Так, в районе Казани 2-я Трудовая армия занималась ремонтом железнодорожного полотна на линии Москва – Казань – Екатеринбург. На Украине из частей Западного фронта был создан Укрсовтрударм «для использования в качестве рабочей силы или в качестве орудия принуждения, смотря по обстановке»[167]. Донецкая трудовая армия занималась восстановительными работами на шахтах и железной дороге, охраняла предприятия, помогала в борьбе с бандитизмом и т. д. 20 января 1920 года вышел Декрет СНК «О порядке всеобщей трудовой повинности», в котором, наряду с положениями об использовании частей Красной Армии и Флота, предписывалось осуществлять привлечение трудящегося населения к единовременному или периодическому выполнению – независимо от основной работы – различных видов трудовой повинности: топливной, сельскохозяйственной, строительной, дорожной, продовольственной, снеговой, гужевой и т. д.

Развернутая работа по милитаризации труда ко времени проведения IX съезда партии, рассматривавшего этот вопрос, достигла значительных масштабов. Поэтому у Троцкого, выступавшего с докладом после речи Ленина, в запасе были не только теоретические доводы, но и опыт практического дела. План Троцкого вызвал некоторые сомнения. Один из главных моментов состоял в сугубо практическом вопроса производителен ли принудительный труд? По мнению Троцкого, вопрос этот был второстепенным по двум причинам. Во-первых, отсутствие принуждения для социалистической организации труда – дело «более или менее отдаленного будущего» (дело, как отмечалось выше, новых поколений). Уже поэтому сегодня выбирать не из чего. А, во-вторых, если чисто теоретически развить ответ, нужно сказать следующее: «Неправда, что принудительный труд при всех обстоятельствах и при всех условиях непроизводителен. Весь вопрос в классовом содержании принуждения: кто, кого и для чего принуждает. Психологически задача состоит в том, чтобы трудящийся был не только внешне, но и внутренне втянут в процесс, труда, то есть так или иначе заинтересован в нем»[168].

Социалистическому обществу «...высокая производительность труда не дается сама собой. И мы стоим перед необходимостью применения сложнейшей системы средств и методов – агитационных, организационных, поощрительных и карательных – для того, чтобы повысить производительность труда на тех «принудительных», то есть плановых, а не вольных рыночных основах, на которых строится все наше хозяйство»[169]. В ближайший период надо решить проблемы транспорта, сырья, топлива, продовольствия. Следующий этап – создание машиностроения «в интересах транспорта, добычи сырья и продовольствия». Далее – создание машиностроения для производства предметов широкого потребления. И, наконец, – производство самих предметов широкого потребления.

По замыслу теоретиков партии, в хорошо организованном социалистическом хозяйстве, когда из «массы мужицкого сырья» выплавляются социалистические «сочлены» единого общественного организма, принуждение «не будет ощущаться», ибо труд станет необходимостью. Сегодня, говорили они, мы «убили вольный рынок» и должны создать единый хозяйственный план. Но нельзя дожидаться, пока его поймут каждые крестьянин и крестьянка. «Мы должны заставить каждого стать на то место, на котором он должен быть». На этом пути «в течение ряда лет, десятилетий» будет обеспечено такое повышение производительности труда, такая его высота, которая ни при каком другом строе невозможна.

Таков был замысел, которому было суждено воплощаться в жизнь не то что на протяжении жизни поколений, а не многим более года. Однако реальность (пусть даже кратковременная), отраженная и закрепленная в общественном сознании, к тому же освященная теорией, т. е. идеологизированная и сознательно культивируемая, не исчезает сразу после изменения политического курса. Как факт общественного сознания она продолжает существовать в поколениях, возникая вновь даже тогда, когда пропадает сама память о людях, эту реальность насаждавших. Однажды взращенное в обществе сознание может быть возрождено с тем большим успехом, чем более старательно оно культивировапось и время от времени реанимировалось или даже воплощалось в жизнь. Так произошло с идеей принудительного труда, под иным флагом и с иными цепями воплощенной в жизнь в сталинскую коллективизацию. По мере все увеличивающегося отрыва партии от масс, когда логика живой жизни требовала одного, а политика, проводимая бюрократическим аппаратом, провозглашала другое, идея принуждения делалась все более возможной.

В 1920 году гражданская война шла на убыль. Нормальная жизнь требовала нормальной политики. Продразверстка, распространенная к 1921 году на все виды сельскохозяйственной продукции, несмотря на мощь созданного фискально-принудительного аппарата, приносила свои плоды все более дорогой ценой. Период «величайшей законодательной импровизации»[170] должен был смениться тщательной коллегиальной проработкой режиссерских сценариев. Не до конца задавленная государственным аппаратом кооперация подавала признаки жизни и могла быть возрождена. Чрезвычайно низкая производительность труда мобилизованных по трудовой повинности, глухое недовольство в армии также заставляли думать о переменах.

В конце 1920 года ситуация в деревне обострилась в связи с неурожаем в ряде районов. По минимальным расчетам, крестьянство несло не менее чем в 2 раза большее налоговое бремя, чем довоенные платежи (в том числе порядка 99 % изъятий были натуральные). Недовольство политикой «военного коммунизма» нарастало.

Вместе с тем, введение новой экономической политики признавалось большинством членов партии как вынужденная мера, поскольку вряд ли нашлись бы силы для обуздания народного гнева, нашедшего свое выражение в Кронштадте и массовых крестьянских восстаниях. И не случайно на Х съезде партии не было никакой оппозиции нэпу – так все были напуганы Кронштадтом.[171]

---