назад
Работа выполнена при финансовой поддержке РГНФ. Проект № 05-03-03386а.
Когда я начал читать Пушкину первые главы из “Мертвых душ”,… Пушкин, который всегда смеялся при моем чтении (он же был охотник до смеха), начал понемногу становиться все сумрачней, сумрачней, а наконец сделался совершенно мрачен. Когда же чтение кончилось, он произнес голосом тоски: “Боже, как грустна наша Россия!” Меня это изумило. Пушкин, который так знал Россию, не заметил, что все это карикатура и
моя собственная выдумка! Тут-то я видел, что значит дело,
взятое из души, и вообще душевная правда[1].
Н.В. Гоголь То, что русское мировоззрение, как одно из духовных проявлений всех народов, населяющих Россию — а не только этнических русских, — существует и отличается от мировоззрения французского или японского — очевидный факт, признаваемый на экспертном уровне и на уровне простого здравого смысла. Так, говоря о национальных особенностях, неотъемлемой частью которых является мировоззрение, выдающийся русский ученый Д.С. Лихачев писал: “Национальные особенности — достоверный факт… Отрицать наличие национального характера, национальной индивидуальности — значит делать мир народов очень скучным и серым”[2]. Отличительное, индивидуальное является тем, что позволяет народам лучше понимать самих себя, точнее выстраивать траектории собственного развития, улучшать отношения с соседями и народами других стран. “Именно индивидуальные особенности народов, — подчеркивал Лихачев, — связывают их друг с другом, заставляют нас любить народ, к которому мы даже не принадлежим, но с которым столкнула нас судьба. Следовательно, выявление национальных особенностей характера, значение их, размышление над историческими обстоятельствами, способствовавшими их созданию, помогают нам понять другие народы. Размышление над этими национальными особенностями имеет общее значение. Оно очень важно”[3].
Утверждение в отечественной философии тематики русского мировоззрения, начавшееся в систематическом виде с конца тридцатых годов ХIХ столетия с “Философических писем” П.Я. Чаадаева, успешно продолжалось вплоть до октября 1917 года. Однако в дальнейшем процесс прервался: проблематика национального мировоззрения была вытеснена “марксистско-ленинским учением” о коммунистическом мировоззрении. В этой связи одна из целей данной работы состоит в том, чтобы прояснить те исторические корни, которые были найдены в русском национальном сознании отечественной философской мыслью и русской классической литературой, обнаружить их связь с национальной историей и культурой, показать их актуальность для современного российского самосознания. Попытками двигаться в этом направлении и, в том числе – рассмотреть характерные для ХIХ столетия поиски, осуществлявшиеся в русле западнической и славянофильской отечественной философской традиции, следует считать мои статьи, посвященные проблематике русского мировоззрения[4]. Вместе с тем в настоящем тексте я, получив некоторый исследовательский опыт работы с проблематикой русского мировоззрения, постараюсь объяснить свое сегодняшнее понимание предмета и методов исследования.
Русское мировоззрение как предмет исследования
Под национальным мировоззрением, следуя философской традиции, я понимаю систему идей, взглядов, представлений, убеждений, верований, норм, целей, ценностей и привычек, сложившихся в истории и культуре народа, воспринимаемых и воспроизводимых субъектом и проявляющихся в его поведении и действиях в обыденно-типичных или экзистенциально-экстремальных ситуациях. Национальное мировоззрение отличается от близкого ему по смыслу понятия – национальное самосознание. Последнее есть то, чем и каким именно причисляющий себя к национальной общности индивид себя осознает. Оно включает в себя понимание индивидом самого себя, своей специфики (отличия) в сравнении с представителями иных национальных общностей, что происходит как через позитивное отождествление и утверждение, так и через негативное – «мы – не французы, немцы, китайцы и т.д.». При этом, французам, немцам и т.д. может приписываться нечто, им вовсе не свойственное, но что важно для утверждения своего собственного представления о самом себе.
В отличие от самосознания, главная особенность национального мировоззрения, заключается в том, что оно активно направлено вовне, в мир, включая, при этом, в этот «взгляд» самосознание индивида, что делает «взгляд на мир» заинтересованным, то есть, связанным с потребностями и интересами индивида. К тому же, национальное мировоззрение – эта и осознанная, отрефлексированная и определенным образом упорядоченная система, которая в своем “устойчивом ядре” присуща большим группам людей, по которым эти группы идентифицируют себя, отличают «своих» от «чужих». Таким образом, сказанное позволяет предполагать, что в сознании больших человеческих общностей есть некие базовые элементы, которые присущи многим (если не большинству) людей определенной национальности или причисляющих себя к определенной культуре[5].
Среди этих базовых элементов не последнее место занимают, в частности, языковые проявления сознания. Это, например, фиксируемые языковедами так называемые “типично национальные” понятия, например, такие сугубо русские, как: душа, судьба, тоска, счастье, а также такие глаголы, относящиеся к нашему традиционному пониманию практической деятельности, как: собираться, постараться, сложилось, довелось, получилось, появилось.Этипонятия, по мнению филологов, являются специфически русскими, характерными именно для нашей лексики и национальной языковой картины мира, отсутствующими в других языковых картинах мира[6].
Сравним, например, приведенные русские глаголы с английским глаголом “to do” — “делать”. Употребляющий английский глагол субъект сразу же фиксирует по крайней мере три момента заявляемого им намерения практической деятельности. Он четко определяет именно себя в качестве субъекта действия; он сообщает о намерении приложить усилия, а именно что-то сделать; он даже в мыслях не допускает возможности ожидания каких-то благоприятствующих или исчезновения неблагоприятствующих факторов или обстоятельств. Кроме того, своей определенностью он возлагает на себя личную ответственность за конечный результат. Конечно, глагол “делать” есть и в русском языке. Однако кроме него там есть и названные нами “собираться, постараться, сложилось” и прочие глаголы, которыми мы пользуемся не менее часто и которых нет в английском языке. Рискну даже утверждать, что и по этой причине тоже, стоящие за этими русскими глаголами явления в английской экономической и хозяйственной практике встречаются значительно реже. Объясняется это, на мой взгляд, тем, что национальному самосознанию и мировоззрению в определенной мере присуще качество проективности.
Национальное мировоззрение исторично. Оно складывается у народа постепенно. В истории ему предшествуют некоторые “протоформы” — “мироощущения” и “мировосприятия”, впоследствии сливающиеся в “миросознание”, что конечно не означает исчезновения “мироощущения” и “мировосприятия”. Эти неотрефлексированные, а подчас и вовсе неосознаваемые первичные мировоззренческие образования на определенной стадии исторического развития оказываются присущими либо народу в целом, либо его большим социальным группам.
Употребляемый в связи с мировоззрением термин “русское” трактуется, конечно, не в этническом, а в предельно широком — культурном смысле. С этих позиций оказывается, что даже если индивид не принадлежит к русскому этносу, но принимает как родную русскую культуру и русский язык, а также, будучи верующим, признает в качестве религиозной основы своего мировоззрения православие, а не, скажем, ислам или иудаизм, то о его мировоззрении можно сказать, что оно русское. Так, в ХХ веке “русскими поэтами” ощущали и называли себя, например, великие мастера слова евреи Осип Мандельштам и Иосиф Бродский.
Вместе с тем термин “русское” имеет разное, связанное с историей содержание. Так, находимый в русской философской и литературной классике текстовый материал до начала ХХ столетия практически не содержит ничего (за исключением, пожалуй, образов украинцев — благодаря текстам Гоголя и Сковороды), что можно было бы отнести к мировоззрению иных народов, кроме русского. Понимая, что изучение мировоззрения иных народов потребовало бы дополнительных значительных усилий, а также сознавая то, что поставленная задача и без того очень широка, дальнейший анализ я предполагаю сосредоточить только на русском мировоззрении, прежде всего в его базовом проявлении — мировоззрении русского земледельца.
На необходимость исследования проблематики национального мировоззрения еще на рубеже ХХ столетия указывал выдающийся русский философ С.Л. Франк: «Национальное мировоззрение, понимаемое как некое единство, ни в коем случае, конечно, не является национальным учением или национальной системой — таковых вообще не существует; речь идет, собственно, о национальной самобытности мышления самого по себе, о своеобразных духовных тенденциях и ведущих направлениях, в конечном счете о сути самого национального духа… Объект нашего исследования — не таинственная и гипотетическая “русская душа”, как таковая, а ее, если можно так выразиться, объективные проявления и результаты, точнее, преимущественно идеи и философемы, объективно и ощутимо для всех содержащиеся в воззрениях и учениях русских мыслителей… Поскольку облечь в понятия внутреннее содержание национального духа и выразить его в едином мировоззрении крайне трудно, а исчерпать его каким-либо понятийным описанием и вовсе невозможно, мы должны все-таки исходить из предпосылки, что национальный дух как реальная конкретная духовная сущность вообще существует, и что мы путем исследования его проявлений в творчестве сможем все-таки прийти к пониманию и сочувственному постижению его внутренних тенденций и своеобразия (выделено мной. — С.Н.)»[7].
О близком к пониманию Франка методе познания национального мировоззрения, переданного художником в литературных текстах, говорил и один из крупнейших русских философских и религиозных мыслителей отец С.Н. Булгаков. В своих работах, посвященных исследованию философского содержания творчества А.П. Чехова, в качестве метода анализа мировоззрения его героев он предлагал “суммирование мыслей и впечатлений, этими произведениями вызываемыми (выделено мной. — С.Н.)”[8].
Конечно, при анализе того, какие впечатления у нас возникают, огромную роль играют художественные средства, то, как писатель доносит до нас конкретное переживание, конкретную идею. Однако для понимания духовного мира художника и изображаемых им персонажей нам, подчеркивает Булгаков, важно остановить наше внимание не столько на художественной стороне, сколько на том, “что составляет святая святых в каждом человеке, будь он великий мастер или заурядный чернорабочий, на его миросозерцании (выделено мной. — С.Н.)”[9].
Возвратимся, однако, к анализу мыслей Франка. В приведенном тезисе о понимании и сочувственном постижении национального духа прежде всего хотелось бы обратить внимание на две принципиально важные мысли. Во-первых, национальный дух постигаем через исследование творчества (в первую очередь Франк имеет ввиду творчество литераторов и философов). Во-вторых, “понимание и сочувственное постижение” — ключевые установки методологии исследования проблемы. При этом, как представляется, если предметом “понимания” могут быть идеи и философемы, то с предметом “сочувственного постижения” дело обстоит сложнее. На мой взгляд, в системе русского мировоззрения сочувственному постижению исследователя могут быть доступны только такие его элементы, которые действительно вызывают в нас, исследователях, согласное, согласованное с нашими переживаниями, «со-чувство». Если же они такового чувства не вызывают, а, напротив, порождают противное чувство, в том числе неприятие или даже негодование, то исследователям не остается ничего иного, кроме как постараться понять и сколь возможно рационально объяснить наблюдаемое. И делать это нужно так, чтобы принимались в расчет реалии не сегодняшнего дня, а, насколько возможно, того исторического времени, к которому они относятся.
Предлагаемый Франком метод понимания и сочувственного постижения имеет, на мой взгляд, “трехшаговый” характер. Во-первых, в воззрениях и учениях русских мыслителей (естественно, не только философов, но и писателей) исследователю предлагается обнаружить объективно и ощутимо содержащиеся в них “идеи и философемы”. Во-вторых, своеобразие этих идей и философем должно быть постигнуто посредством “интуитивного углубления и вчувствования”. И наконец, в-третьих, на этой основе, должно состояться “сочувственное постижение” внутренних тенденций и своеобразия “национального духа”. Также отмечу, что во всех “трех шагах” большую роль играет не столько рационально-логическое, сколько интуитивно-чувственное познание. Однако значение рационально-логического начала, по крайней мере на заключительных этапах исследования, после совершения “трех шагов”, включая классификацию, систематизацию и собственно построение мировоззренческой системы, также преуменьшать нельзя.
Кроме того, только этих установок — понимания и сочувственного постижения — для осмысления проблемы во всей ее объемности безусловно недостаточно. Требуется дополнительное прояснение. В онтологическом смысле национальное (в том числе и русское) мировоззрение, не возникает у народа вместе с его появлением в истории. Оно есть результат его исторического пути и культурного творчества. Только на определенном этапе, — когда уже достигнута некоторая критическая масса исторических дел, событий, их осознания, культурного оформления пережитого опыта, когда все это проходит стадию критической рефлексии, — начинает выстраиваться система фундаментальных принципов, жизненных смыслов, ценностей и правил. Только тогда, по мере осознания и публичного приятия, элементам этой системы придается общенародный (общенациональный) статус, по которому данная конкретная большая совокупность людей начинает отличать себя от других. Впрочем, во всякий момент исторического развития не только реальное событие формирует национальное мировоззрение и национальный дух, но и наоборот, событие является продуктом и результатом материализации национального мировоззрения и национального духа. Так, традиционно исповедуя российскую мировоззренческую установку «у Бога людей много» и соответственно ведя военные компании в период наполеоновских войн, после их завершения русские, как полагает А. Труайя, данным фактом обеспокоились: «…Обескровленная в войне Россия волнуется, протестует, ищет причину столь значительных потерь»[10]. Впрочем, если причины значительных потерь в то время и были найдены, то существенных исторических последствий, в том числе и для национального мировоззрения, они вряд ли имели. По крайней мере, количество потерь советских солдат от участия СССР во Второй мировой войне было огромно и часто являлось, как свидетельствовал, например, своей военной прозой участник войны писатель Виктор Астафьев, результатом материализации все того же нашего национального мировоззренческого принципа.
В гносеологическом отношении национальное мировоззрение также имеет ряд особенностей. Прежде всего, его содержание формулируется не самим народом, а теми его творческими субъектами, которые осознают в себе это право. В первую очередь этот труд по своей “цеховой” принадлежности берут на себя философы и писатели. При этом отличить их собственные представления от народных за редким исключением не представляется возможным. Поэтому исследователю остается только полагаться на проницательность и честность “толкователей”, на их желание не столько донести до общественного сознания собственные любимые идеи, смыслы и ценности, сколько передать те, которые они исторически “застали” у непосредственно наблюдаемого ими народа.
Поясняя эту мысль, приведу два отработанных в русской классической литературе принципиально отличных метода “производства” национального мировоззрения. Первый принадлежит Ф.М. Достоевскому, но представлен также и в некоторых произведениях Л.Н. Толстого. Суть его — в создании художественных образов, иллюстрирующих любимые идеи писателей, будь то “всечеловечность” русского народа, особая миссия России в христианстве и вообще в мире, или представления об идеальных помещиках, растворяющихся вместе с крестьянами во взаимной любви и всепрощении. Суть второго метода, напротив, состоит в максимально объективном отношении к реальности и в скурпулезно точном ее воспроизведении при минимуме авторского домысливания. Реальность же эта, в отличие от прекраснодушных мечтаний или художественной материализации любимых идей, полна не только неприятных, но и отвратительных сторон, в числе которых – и взаимное непонимание и ненависть помещиков и крестьян, и тупая лень массы пореформенного российского дворянства, и “прелести” российского аграрного капитализма. Этой реальностью полны произведения И.С. Тургенева, М.Е. Салтыкова-Щедрина, А.И. Гончарова, А.П. Чехова и многих других русских писателей. Этим литературным методам в известной мере соответствуют и философские ориентации писателей: Достоевского и Л. Толстого — на славянофильскую, а Тургенева, Щедрина и Чехова — на западническую русскую философскую традицию.
В гносеологическом отношении перед творческим субъектом стоит задача определения того, какие из мировоззренческих элементов следует считать индивидуальными, характерными для небольших групп людей, какие отнести в разряд мировоззрения больших групп, а какие — содержащими черты национального мировоззрения.
Первым критерием верного ответа на этот вопрос, на мой взгляд, является частота отнесения той или иной характерной мировоззренческой черты именно к разряду черты общенациональной, а не “локальной” или “профессиональной”, а также то, насколько сами исследователи склонны считать эту черту таковой. Так, например, А.С. Пушкин, В.Ф. Соллогуб, Л.Н. Толстой и другие русские писатели неоднократно говорили об одной и той же ценностной установке или даже о мировоззренческом убеждении русского дворянства — его праве “жить не по средствам”[11].
Из этих писательских наблюдений вовсе не следует, что такая черта была присуща исключительно русскому дворянству. Нечто похожее можно найти в убеждениях и привычках представителей привилегированных слоев других стран. В этой связи, например, резонно указать на подробно рассматриваемые Н. Элиасом дворянский этос «статусного потребления» и этос нарождающейся в конце ХVIII века европейской буржуазии «подчинения расходов доходам»[12].
Кроме того, как показывает даже начальная стадия исследования русского мировоззрения, в мировоззрениях русского и нерусского крестьянства есть характеристики, ярко проявляющиеся у одних и начисто отсутствующие у других земледельцев в одно и то же историческое время. Я, в частности, имею ввиду элементы развитого правосознания у французского крестьянства уже в ХIХ веке, о чем свидетельствовал, например, О. Де Бальзак в своем романе «Крестьяне», и практически полного отсутствия таковых у русских крестьян того же периода, да и позднейших времен.
Вторым критерием для отнесения той или иной мировоззренческой черты к разряду национального мировоззрения, на мой взгляд, следует считать то, что писателями или философами в их произведениях рассматриваются явления, раскрываются исторические условия, обстоятельства или события, на которые они указывают как на причины появления тех или иных мировоззренческих черт. В этой связи, к примеру, можно сослаться на анализ П.Я. Чаадаевым явления установления в России крепостного права, породившего некоторые важные содержательные компоненты русского национального мировоззрения. Среди таковых, например, безропотное повиновение (вариант — рабский трепет) перед начальством, о чем много написано Н.В. Гоголем, А.С. Пушкиным, М.Е. Салтыковым-Щедриным, Н.С. Лесковым, А.П. Чеховым и другими писателями.
О методах исследования мировоззрения русского земледельца
Попытка соединить в заявленной теме философский и литературоведческий анализ требует пояснений. Соединение это объясняется, во-первых, тем исторически сложившимся фактом, что именно философия и литература как направления духовной деятельности прежде всего дают наиболее глубокое и всестороннее представление о русском социуме. Как отмечал, например, Н.А. Бердяев, особенности и противоречия русского бытия всегда находили себе отражение в русской литературе и русской философской мысли[13]. Объяснение этого феномена состоит прежде всего в том, что в стране, в отличие от Европы, длительное время отсутствовало гражданское общество. Безраздельное господство самодержавного монарха, созданная им для удержания в целостности гигантской страны огромная и неповоротливая бюрократическая машина, давившая все ей непонятное и мало-мальски свободное, привели к тому, что какая-либо степень свободы в России была возможна исключительно в сфере духовного, прежде всего литературного, творчества. Отсюда — особая роль литературы в России.
Мысли об адекватном восприятии поэтическим гением духовного начала, содержащегося в народе, о выражении в творчестве поэта “народной души” находим в размышлениях Франка о творчестве Пушкина[14]. Кроме того, Франк считал нужным специально указать на связь литературного и философского анализа действительности, даже на литературную форму русского философствования как на особенность именно отечественной философской традиции: «В России наиболее глубокие и значительные мысли и идеи были высказаны не в систематических научных работах, а в литературной форме. Мы видим здесь художественную литературу, пронизанную глубоким философским восприятием жизни: кроме всем известных имен Достоевского и Толстого, я напомню о Пушкине, Лермонтове, Тютчеве, Гоголе. Собственной формой русского философского творчества выступает свободно написанная статья, которая крайне редко посвящена определенной философской теме и обыкновенно пишется “по поводу”, связанному с какой-либо проблемой исторической, политической и литературной жизни, и в то же время затрагивает глубокие и важные мировоззренческие вопросы»[15].
При изучении проблематики русского мировоззрения важно иметь в виду, что первоначально в творчестве философов и литераторов ХIХ – начала ХХ века исследователь сталкивается с обращением не к мировоззрению конкретных социальных слоев, а к миросознанию и мировоззрению русского человека вообще. При этом почти всегда, за исключением редких случаев, речь идет о мировоззрении земледельца — крестьянина или помещика. Когда же исследователи-философы хотели подчеркнуть иную социальную принадлежность слоев, которых сами выводили за рамки понятия “русский народ”, то они прямо говорили о них как, например, о русской интеллигенции, духовенстве, купечестве или офицерстве.
Фигуры помещика и крестьянина всегда были одними из важнейших для русской литературы. При этом, в отличие от философии, занятой попыткой реконструкции национального мировоззрения в его целостности, литература, начиная с “Записок охотника” И.С. Тургенева, то есть примерно с середины ХIХ столетия, работает с персонажами в их индивидуально-типической конкретности. Если до Тургенева образы помещиков в их индивидуально-художественном выражении уже присутствовали, например, у Гоголя, то фигуры индивидов-крестьян начинаются с Хоря и Калиныча. Их голосами русский крестьянин заговорил впервые. Именно конкретность дает возможность не только глубже воспринять проявляемые через литературные персонажи национальные черты, но и проверить на правильность то, что предлагается литератором в качестве обобщения.
Если продолжить мысль об индивидуализации далее, перенеся ее на характеристики, даваемые философами, то и по отношению к ним она кажется справедливой. Конкретные персонажи и демонстрируемые ими качества, типы мировоззрения, равно как и примеры нравственного или безнравственного поведения суммарно могут выступить в качестве критерия для оценки справедливости характеристик, даваемых философами. Показать, что литературная конкретика была одним из оснований для философских обобщений, а философские обобщения, в свою очередь, поверялись литературными образами, — одна из центральных линий исследования, которую я в дальнейшем намерен прочертить.
Литераторы, конечно, не могут представить читателю мировоззрение земледельца — крестьянина или помещика (если говорить о досоветской эпохе) в их имманентном виде. Художественный текст — не исторический документ, в отличие, например, от писем крестьян, фольклорных произведений или их зафиксированных обращений к властям. В литературном произведении мы чаще всего имеем дело с авторским вымыслом, представлениями самого художника о мировоззрении создаваемых им персонажей. Однако представления эти, с одной стороны, тяготеют к форме обобщенно-типической, возникают на основе художественного познания конкретной действительности и потому оказываются не менее ценны и значимы, чем философское познание и обобщение. С другой стороны, созданные художником образы — суть продолжение, воплощение, материализация осознаваемых автором пороков, представленных, естественно, не в непосредственном, а в превращенном виде, которые он считает не сугубо личными, но в определенной степени присущими народу в целом. В этой связи характерны, например, откровения Н.В. Гоголя в “Выбранных местах из переписки с друзьями” по поводу первого тома “Мертвых душ”. Так, отвечая на вопрос, почему эта поэма наделала столько шума, он пишет: «“Мертвые души” не потому так испугали Россию и произвели такой шум внутри ее, чтобы они раскрыли какие-нибудь ее раны или внутренние болезни, и не потому также, чтобы представили потрясающие картины торжествующего зла и страждущей невинности. Ничуть не бывало. Герои мои вовсе не злодеи; прибавь я только одну добрую черту любому из них, читатель помирился бы с ними всеми. Но пошлость всего вместе испугала читателей. Испугало их то, что один за другим следуют у меня герои один пошлее другого, что нет ни одного утешительного явления, что негде даже и приотдохнуть или перевести дух бедному читателю и что по прочтенье всей книги кажется, как бы точно вышел из какого-нибудь погреба на Божий свет. Мне бы скорей простили, если бы я выставил картинных извергов; но пошлости не простили мне. Русского человека испугала его ничтожность более, чем все его пороки и недостатки… Вот в чем мое главное достоинство; но достоинство это, говорю вновь, не развилось бы во мне в такой силе, если бы с ним не соединилось мое собственное душевное обстоятельство и моя собственная душевная история. Никто из читателей моих не знал того, что, смеясь над моими героями, он смеялся надо мной.
…Во мне заключалось собрание всех возможных гадостей, каждой понемногу, и притом в таком множестве, в каком я еще не встречал доселе ни в одном человеке… Я стал наделять своих героев сверх их собственных гадостей моей собственной дрянью (выделено мной. — С.Н.)»[16].
Созданное писателем не есть исключительно слепок с его души, а в преломленном виде является прежде всего слепком с действительности. И обе эти составляющие непременно необходимы для философско-художественного обобщения. Так, в разговоре с адресатом письма Гоголь, далее, сетует: “Вот если бы ты,… да собрал бы… дельные замечания на мою книгу, как свои, так и других умных людей, занятых, подобно тебе, жизнью опытною и дельною, да присоединил бы к этому множество событий и анекдотов, какие ни случались в околотке вашем, и во всей губернии, в подтвержденье или в опроверженье всякого дела в моей книге, которых можно бы десятками прибрать на всякую страницу, — тогда бы ты сделал доброе дело, и я бы сказал бы тебе мое крепкое спасибо”[17].
С другой стороны, наличие в душе автора того, что требуется для философско-художественного изображения, столь необходимо, что без него, по свидетельству Гоголя, нельзя и пытаться что-либо выдумать. “Тебе объяснится также и то, почему не выставлял я до сих пор читателю явлений утешительных и не избирал в мои герои добродетельных людей. Их в голове не выдумаешь. Пока не станешь сам хотя сколько-нибудь на них походить, пока не добудешь медным лбом и не завоюешь силою в душу несколько добрых качеств — мертвечина будет все, что не напишет перо твое, и, как земля от Неба, будет далеко от правды. Выдумывать кошемаров — я также не выдумал, кошемары эти давили мою собственную душу: что было в душе, то из нее и вышло”[18].
Таким образом, заручившись свидетельством великого писателя, что подлинное художественное произведение может быть достаточным документом, посредством которого возможен анализ отражаемой в нем действительности, перейду к дальнейшему рассмотрению предмета исследования — русского мировоззрения, в том числе и прежде всего — в форме мировоззрения русского земледельца.
В проблематике русского мировоззрения основное внимание, как отмечалось, следует уделить земледельцам, то есть тем субъектам хозяйствования, чья жизнь и деятельность прямо или косвенно связаны с занятиями сельскохозяйственным трудом, в первую очередь — с возделыванием земли. В ХVIII и ХIХ столетиях это были помещики и разного статуса крестьяне[19] — помещичьи, государевы, свободные. С конца ХIХ века к ним добавились, а частично и вытеснили их, капиталистические предприниматели — сельские буржуа — “кулаки”, а также наемные работники — “батраки”. В период советской власти к категории земледельцев относили колхозников, рабочих совхозов и немногочисленных крестьян-единоличников, а в конце ХХ столетия к ним присоединились и постепенно стали занимать их место фермеры, управляющие и члены корпоративных (ЗАО, ОАО, ООО, ТНВ и др.) сельскохозяйственных производственных структур. Все эти группы, их эволюция и взаимные превращения также должны составить предмет внимательного анализа.
Важнейшим исследовательским методом моей работы, наряду с анализом, является сравнение, в том числе сравнение между собой содержаний мировоззрений, выделяемых у своих литературных героев разными авторами. В связи с этим мне необходимо очертить те основные тематические области, в которых я намерен в первую очередь предпринять исследование (содержательную реконструкцию) феномена мировоззрения русского земледельца. При сравнительном анализе главное внимание будет обращено на наиболее значимые сферы, в которых проявляется мировоззрение. Таковыми мне представляются: отношения земледельцев с природой и прирожденные страсти, которыми обуреваемы сами земледельцы; отношения крестьян и помещиков между собой; отношения с городом и властью, религией и культурой. Также будут рассмотрены представления русских земледельцев о собственности, праве и нравственности. Конечно, из этого не следует, что в исследовании придется отказаться от содержательного анализа мировоззрения земледельца в других областях и отношениях. Однако основу систематизации, как я полагаю, следует искать именно в перечисленных тематических сферах, и потому именно им будет уделено основное внимание.
Важным является вопрос об отборе писательских персоналий. В этой связи мне представляется точным замечание известного литературоведа второй половины ХIХ столетия Е.А. Соловьева о его современниках — русских писателях 30–40-х годов. В это время, замечает исследователь, в российском обществе сложилось “рановременное убеждение”, что “мы не только великий народ, но что мы — великое, вполне овладевшее собою незыблемо твердое государство… Явилась целая фаланга людей, бесспорно даровитых, но на даровитости которых лежал общий отпечаток внешности, сопутствующей той великой, но чисто внешней силе, которой они служили отголоском… Произведения этой школы, проникнутые самоуверенностью, доходившей до самохвальства, посвященные возвеличению России во что бы то ни стало, в самой сущности не имели ничего русского, это были какие-то пространные декорации, хлопотливо и небрежно воздвигнутые патриотами, не знавшими своей родины”. В то же время, продолжает Соловьев далее, в России были и другие литературные силы: во главе литературы стояли «Пушкин, Гоголь, Лермонтов, Кольцов, Жуковский, Вяземский; как критик в 1834 году начал свою деятельность Белинский; среди молодого поколения уже появились только еще вступающие на литературное поприще Тургенев, Некрасов, Достоевский, Григорович, Гончаров, Островский. Разумеется, с такими гигантами не под силу было справиться “барабанной” поэзии…»[20].
В связи с этим хотелось бы отметить, что мое внимание, естественно, будет сосредоточено не на “барабанных”, а на подлинно “великих русских литературных силах”. Более того, свое исследование я намерен сосредоточить главным образом на “критическом” направлении, как магистральном и наиболее плодотворном.
Анализ художественных текстов русской литературы
Теперь, когда в определенной мере я обозначил то, что намерен считать предметом и методами исследования русского мировоззрения, попробую показать, как собственно происходит анализ художественных текстов и что получается в результате. В качестве примера обращусь к рассмотрению отдельных элементов феномена русского мировоззрения ХIХ века.
Одной из фундаментальных черт русского мировоззрения этого периода, на мой взгляд, является его расколотость на мировоззрение двух типов — патриархально-национального и европеизированного, тяготевших, соответственно, к славянофильской и западнической философской традициям. Об этом, в частности, в связи с крупным общественным событием — восстанием на Сенатской площади декабристов говорит А.И. Герцен: “Народ остался безучастным зрителем 14 декабря. Каждый сознательный человек видел страшные последствия полного разрыва между Россией национальной и Россией европеизированной. Всякая живая связь между обоими лагерями была оборвана...”[21].
Впрочем, такая постановка проблемы предполагает другую: а существовало ли единство народа и высших слоев, народа и власти до декабрьского выступления? Ответ, на мой взгляд, находим у Пушкина, в его романе “Капитанская дочка” и драме “Борис Годунов”. Да, единство было, но это было единство неразвитого целого. В обоих произведениях содержится целый ряд концептуальных признаков, позволяющих утверждать, что до начала ХIХ века русская нация существовала как некое неразвившееся, не осмысливающее самое себя в полной мере, но тем не менее целостное неевропеизированное национальное образование. То есть, у русских если и были национальное самосознание и мировоззрение, то существовали они лишь в зачаточном виде.
Так, в “Капитанской дочке” фактически не существует грани между народом и господами. Изображенные Пушкиным герои — дворяне и простолюдины — по своему миросознанию очень близки, живут общими традициями и предрассудками. Не только народ, но и многие другие социальные группы, состоящие на царской службе, не делают, например, разницы между настоящим царем и Пугачевым. Они равно легко забывают старую присягу и наново присягают самозванцу.
В драме “Борис Годунов”, вопреки советской трактовке народа как молчаливо якобы осуждающего зверства власти, на самом деле все обстоит по-другому. Вспомним, например, как ведет себя народная толпа у дворца, когда решается вопрос о жизни и смерти жены и сына Бориса Годунова. Народ вначале сам бросается их казнить. Но затем вместо него это делают бояре. Народ безмолвствует. Что за этим?
В драме есть характеристика, данная народу боярами, в том числе боярином Пушкиным, за которым, по единодушному мнению литературоведов, скрывается авторское Я поэта:
Ш у й с к и й
… бессмысленная чернь
Изменчива, мятежна, суеверна,
Легко пустой надежде предана,
Мгновенному внушению послушна,
Для истины глуха и равнодушна,
А баснями питается она[22].
П у ш к и н
…Попробуй самозванец
Им посулить старинный Юрьев день,
Так и пойдет потеха[23],
Ц а р ь
Нет, милости не чувствует народ:
Твори добро — не скажет он спасибо;
Грабь и казни — тебе не будет хуже[24].
В драме народ и власть — одно целое. Не возьми бояре на себя убийство жены и сына Бориса Годунова, они были бы растерзаны народной толпой. Пушкин не идеализирует ни народ, ни власть, не делает между ними различия в их общем человеконенавистническом порыве.
В финале романа “Дубровский” есть сцена, когда толпа крестьян штурмует амбар, в котором спрятались их господа. Толпа не на шутку разъярена и вполне готова растерзать помещика и его семью. И потому нападающих — народ, крестьян — Пушкин называет не иначе как злодеями. В этой ситуации они и есть злодеи. Но с позиций чего? Какое сознание позволяет Пушкину зафиксировать расколотость русского мировоззрения, когда, с одной стороны, в поведении ничтожного меньшинства просматриваются понятия чести и достоинства, которые демонстрирует, например, Петр Гринев, а с другой, — предательство и произвол, которые обнаруживает почти вся власть и народ?
Герцен говорит о расколе между “Россией национальной” и “Россией европеизированной”. Однако это может быть неверно истолковано в том смысле, что для русских вообще были характерны низменные и отрицательные качества, в то время как Европа якобы исключительно являла примеры противоположного рода. Такое допущение ложно. Что же верно?
Вопрос этот требует специального разговора. И потому здесь я лишь ограничусь констатацией самого факта расколотости в ХVIII — начале ХIХ века русского национального мировоззрения.
Другой важнойхарактеристикой, чертойрусскогонационального мировоззрения этого периода следует назвать его природную ориентированность. В особенности отчетливо она проявилась в сознании земледельческого населения страны. Земледелец не только не может жить без полного согласия с природой, но и не мыслит себя вне этого всеобъемлющего природного взаимодействия. Герои-земледельцы в произведениях Тургенева, Григоровича, Гончарова, Л. Толстого, Салтыкова-Щедрина, Чехова во многих отношениях являют собой как бы человеческое инобытие природы. Это позволяет им гармонично встраиваться в глобальное природное целое, не конфликтовать с ним, жить и развиваться в согласии, страдании и любви. Спаянность с природным целым позволяет русскому земледельцу органично вписываться в аграрный труд, исполнять его как радость и отдохновение души.
Правда, таким может быть лишь труд свободного человека, труд на себя. Тогда он воспевается, например, как счастье крестьянки у Николая Некрасова или селянки у Тараса Шевченко, причем воспевается в органической связи с материнским счастьем (румяные лица детей, улыбающиеся из снопов — в поэме Некрасова “Мороз — красный нос” или дети, несущие родителям на поле обед — в шевченковском стихотворении “Сон”).
I сниться iй той син Iван
I уродливий, i багатий,
Не одинокий, а жонатий
На вольнiй бачиться, бо й сам
Уже не панський, а на волi;
Та на своiм веселiм полi
Свою-таки пшеницю жнуть,
А дiточки обiд несуть[25].
Природа, однако, вовсе не всегда добра к землепашцу. Напротив, подчас она бывает даже безжалостна. Но мудрость земледельца в том и состоит, чтобы уметь понимать природу, если надо — перетерпеть и по-новому приноровиться к стихии.
Чуткость русского земледельческого самосознания к проявлениям природности органично связана с его, самосознания, открытостью к “переходу” в иное “бытие”, с готовностью к смерти. В русском мировоззрении понимание смерти отнюдь не материалистическое. Смерть — не просто механическая остановка деятельности органов и функций человека, она — органический переход души в иное, неземное существование, в ее метафизическое бытие.
Что такое представление глубоко и органично и действительно может считаться одним из проявлений русского самосознания, свидетельствует, в частности, то отмечаемое многими писателями спокойствие, с которым земледелец принимает смерть. В этой связи вспомним тургеневские рассуждения о спокойствии русского мужика в момент смерти, его описание перехода от жизни к смерти в рассказе “Живые мощи” в “Записках охотника” или укажем на повесть Григоровича “Пахарь”.
Не менее важной, чем природность или представление о смерти как об инобытии души, чертой русского мировоззрения следует, на мой взгляд, считать представление о равноценности в человеческой жизни эмоционального и рационального начал.
К сожалению, в традиции отечественной гуманитарной мысли было принято акцентировать внимание только на первой, эмоциональной стороне. Так, исследователи всегда подробно говорили об одном из главных персонажей тургеневских “Записок охотника” — мечтателе Калиныче и несравнимо меньше размышляли о рационалисте и хозяйственном мужике Хоре, а также вовсе не анализировали его жизненную и хозяйственную философию. Еще менее повезло в этом отношении персонажам Гончарова. Как известно, хрестоматийный “лежебока” и чувственный мечтатель Обломов из одноименного романа в этих интерпретациях заслонял собой деятельного и рационального “немца” Штольца, хотя считать последнего немцем (у Штольца мать была русская) можно было только в контексте установки о типичности для русских людей обломовской лени, а для немцев — деловитости. На самом деле Штольц — тоже русский, это вторая часть одного человека — Обломова-Штольца в его целостном историческом существовании.
В русской литературной традиции эмоциональное и рациональное начала на самом деле всегда являли собой органическое единство, в равной мере считались ценными. Так, у Тургенева, помимо разнообразных типов охотников и всякого рода нерадивых, не занятых рациональным хозяйственным делом помещиков и крестьян есть и прямо противоположные типы. Помимо Хоря в тех же “Записках” мы находим образы вполне рациональных и деловых людей, например лесника по прозвищу Бирюк. В рассказе “Бежин луг” как бы уравновешивают друг друга центральные образы двух мальчиков — мечтателя, эмоциональной натуры Кости и хозяйственного, рационального Павлуши.
Надо отметить, что традиция изображения позитивных деловых персонажей в отечественной литературе началась еще до Тургенева, а именно с Гоголя. Наряду с отрицательной фигурой Чичикова во втором томе поэмы “Мертвые души” есть и вполне позитивные образы, вызывающие у Чичикова подлинный интерес в связи с его рассуждениями о собственном будущем. Это образы рационального хозяина — помещика Костанжогло и предпринимателя Муразова. Несомненно, рациональным, положительным русским хозяином-земледельцем изображен и помещик Константин Левин в романе Л. Толстого “Анна Каренина”. Целой галереейпозитивных персонажей, в том числе и земледельцев, отмечено творчество А.П. Чехова. Впрочем, склад ума самих “эмоциональных” натур тоже не чужд известной рациональности. Другое дело, что рациональность, не является для них доминирующим качеством.
Приведенные примеры анализа художественных текстов и целью реконструкции мировоззрения русского земледельца демонстрируют творческую продуктивность заявленных русской философией методов его исследования. Думаю, что дальнейшая работа с массивом текстов художественных произведений русской литературной классики позволит вскрыть в русском мировоззрении новые характерные черты.
[1] Гоголь Н.В. Собр. соч.: В 9 т. М.: Русская книга, 1994. Т. 6. С. 79.
[2] Лихачев Д.С. Заметки о русском. М.: Советская Россия, 1984. С. 64.
[3] Там же. С. 65.
[4] См.: Никольский С.А., Филимонов В.П. Миросознание русского земледельца в отечественной философии и классической литературе второй половины ХIХ – начала ХХ веков (Философско-литературоведческий анализ) // Вопр. философии. 2005. № 5; Никольский С.А. У истоков русского мировоззрения: Петр Чаадаев // Космополис. 2005. № 2 (12); Он же. У истоков русского мировоззрения: раннее славянофильство // Космополис. 2005. № 4 (14); Он же. Миросознание земледельца в русской литературе ХIХ столетия: горестно-обнадеживающий взгляд Чехова // Вопр. философии. 2007. № 6.
[5] В развитие этой темы уместно указать на интересное исследование И. Нойманна, который применительно к русским формулировал свою исследовательскую цель так: важно то, «о чем конкретные русские думают как о чем-то общем для всех них (будь то цель, проблема или символ) и что составляет русскую идентичность». Нойманн И. Использование «Другого». Образы Востока в формировании европейских идентичностей. М.: Новое издательство, 2004. С. 14.
[6] См., напр.: Зализняк Анна А., Левонтина И.Б., Шмелев А.Д. Ключевые идеи русской языковой картины мира. М.: Языки славянской культуры, 2005. С. 452–460.
[7] Франк С.Л. Русское мировоззрение. СПб.: Наука, 1996. С. 163.
[8] См. статью С.Н. Булгакова в: Путешествие к Чехову. М.: ШКОЛА–ПРЕСС, 1996. С. 592.
[9] Там же.
[10] Труайя А. Николай I. М.: Эксмо, 2005. Сс. 20 – 21.
[11] Вспомним в “Евгении Онегине” у Пушкина:
“Служив отлично-благородно
Долгами жил его отец.
Давал три бала ежегодно
И промотался наконец”.
[12] Элиас Н. Придворное общество. Исследования по социологии короля и придворной аристократии. М.: Языки славянской культуры, 2002. С.: 87.
[13] Бердяев Н.А. Русская идея. Судьба России. М.: ООО Издательство В. Шевчук, 2000. С. 228.
[14] Франк С.Л. Указ. соч. С. 214, 213.
[15] Там же. С. 151.
[16] Гоголь Н.В. Указ. соч. Т. 6. С. 77–78.
[17] Там же. С. 80.
[18] Там же. С. 81.
[19] Здесь уместно привести определение крестьянства, как одной из исторически первых появившихся на земле социальных групп, занятой натуральным или натурально-товарным сельскохозяйственным производством на базе семейного хозяйства (двора), существующей в специфическом природном и культурном контекстах, а также отличающейся особым типом ментальности и подчиненным положением по отношению к власти и иным социальным группам. Подробнее см., напр., вводную статью Т. Шанина к хрестоматии “Великий незнакомец” // Великий незнакомец. Крестьяне и фермеры в современном мире. М. : Прогресс, 1992, а также: Никольский С.А. Крестьянство // Новая философская энциклопедия. М.: Мысль, 2001. Т. II. С. 320.
[20] Соловьев Е.А. И.С. Тургенев: его жизнь и литературная деятельность. М.: Гелиос АРВ, 2005. С. 34–35.
[21] Герцен А.И. Собр. соч.: В 30 т. М.: АН СССР, 1956. Т. 7. С. 214.
[22] Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 19 т. М.: Воскресенье, 1995. Т. 7. С. 46.
[23] Там же. С. 41.
[24] Там же. С. 87.
[25] Тарас Шевченко. Кобзар. Киiв.: Основи, 2001. С. 650.
|
|||||
|
 |
|
    |
|
