Павленко Андрей Николаевич
д. филос. н., проф., Институт философии РАН, г. Москва
ОСЯЗАНИЕ ТИШИНЫ
// «Национальные интересы», 2012, № 3.
Всякому человеку свойственно слышать, и это для него естественно. Звуки составляют такое же богатство мира, как и его краски. И хотя с физической точки зрения звуки суть колебания воздуха или, по-иному, — звуковые волны, такое определение звучания мира не является вполне точным.
Если бы мы поставили в соответствие звуковые волны и аппарат, их улавливающий — слуховой орган, то неминуемо попали бы в зауживающую ловушку: обычный предрассудок как раз и состоит в том, чтобы свести всё богатство вибраций мира к одним только звуковым его колебаниям. Так в чём же ловушка? Ловушка в том, что мы намеренно сужаем и область того, «что» звучит, и область того, «чем» воспринимаются эти звучания. Начнём со второго. Нормативный предрассудок выдавливает нас к заключению: слух, способность воспринимать звуки, и человеческий орган «ухо» как раз и есть то, с помощью чего всякое высшее животное, равно как и человек, способно слышать. Но так ли это? Или точнее: только ли так обстоит дело?
Что лежит в основе всех чувств? Павел Флоренский обращал внимание на то, что в основе всех известных нам чувств, за которыми «закреплены» соответствующие органы — зрение, слух, обоняние, осязание, вкус — лежит «осязание». Осязание — это способность человеческого тела, и прежде всего его внешних тканей — кожи, воспринимать воздействия внешней телу среды. Значит, слух — лишь одна, и притом весьма ограниченная форма осязания. Так выглядит дело с одной стороны.
Наоборот, с другой стороны естественно предположить: если слух — всего лишь одна форма осязания, ответственная за восприятие звуков, то какова же должна быть способность всего тела воспринимать любые — не только звуковые — колебания окружающего человека мира?
А не вправе ли мы допустить, что всё тело человека слышит?! Однако приобретённая привычка сбивает с толку: раз слуховой орган не воспринимает звуки, значит, «звуки» отсутствуют. Так ли это? Хорошо известно, что круг воспринимаемых ушами звуков весьма узок: приблизительно, от 16 Гц в области низких звуков до 20 кГц в области высоких звуков. Получается: всё, что находится за пределами этого круга, человек не слышит. Ушами.
Ясно тут только одно: отсутствие восприятия звуковых сигналов ушами порождает иллюзию, прозванную «тишиной». Здесь «тишина» понимается ещё в несобственном значении — как «отсутствие звуков». Очевидно, что это отрицательное её определение: отнесение «тишины» к «звукам» мира говорит нам о том, что «лишённость таких звуков» и есть «тишина». Но является ли такое определение достаточным? А возможно ли дать положительное определение тишины? И вообще, существует ли «тишина» в положительном смысле? Ответы на эти и подобные им вопросы требуют сосредоточенного внимания к происходящему.
Сосредоточенное внимание нам открывает простую истину: тишина есть именно то состояние мира, когда человеческое тело сбрасывает оковы слуха. Тело человека покидает темницу слуха и становится единым органом осязания — осязания мира. Именно такое понимание осязания мира и его связи с тишиной позволит нам дать её, тишины, положительное определение, которым, по существу, и окажется всё написанное ниже.
Любовь к музыке, например, наслаждение музыкой отнюдь не связаны только со слухом. Легко убедиться в том, что мы слышим музыку всем телом. И один тип музыки нам органичен, другой — нет. То есть колебания музыкальных инструментов в точности приближаются к нашим собственным колебаниям. Происходит со-колебание (греки назвали его «гармонией»), при котором тело получает удвоенную силу: колебания собственного и музыкального инструмента. В этот момент человеку кажется, что душа покидает тело. Она в своём удвоенном возбуждении больше не умещается в нём, оставляя привычное место: греки называли это «экстазом», а мы, русские, — «исступлением».
А почему же именно «экстазом», но не как-то иначе? Потому, что греческое «экстасис» (????????) — это и есть выход души за границы тела. С другой стороны, само тело человеческое, приходя к гармоническому единению с колебаниями мира, думаю, меняет своё физико-химическое состояние. Благодаря гармонии оно становится другим. Поэтому неверно было бы считать, что только душа наслаждается музыкой. Наслаждение музыкой испытывает и сам орган, её осязающий, — всё тело человека.
В рамках только что сказанного становится ясно: тишина успокаивает не потому, что слуху недоступны «резкие», возбуждающие звуки, а потому, что в «тишине» нам дано осязание таких колебаний, которые вне досягаемости слуха. Как сказал бы современный физик — «другой диапазон частот». Приёмником и резонатором выступает не только слуховой аппарат человека — ухо, но, как только что было показано, — всё его тело. Оно само становится «ухом». Давно подмечено, что человеческий эмбрион, равно как и младенец в утробе матери, так удивительно подобны «уху».
А разве не так же точно взрослый человек, по-младенчески, «раскрыв рот», буквально каменеет перед неизвестным, перед тем, что выше его самонадеянных притязаний, перед таинственной и неизведанной тишиной? Так же и со мною: здесь, в Лёвино, особенно зимними вечерами, тишина овладевает мною полностью. Тишина здесь властвует безраздельно. Именно она даёт ту самую душевно-телесную гармонию, которой лишена суета большого города. Тишина обнимает все мое существо, не оставляя места ничему постороннему. Даже слова, которыми я мог бы передать её властную близость, даются мне с великим трудом. Пытаясь проникнуться тишиной, я словно бы теряю свою самость: будто смотрю на себя самого со стороны. Моё «Я» как будто уже и не моё. Я словно растворяюсь в чём-то неизмеримо меня превосходящем. Именно здесь, в Лёвино, я отчетливо ощущаю, как всё мое тело становится единым органом — органом, осязающим тишину.
Рассудок с его логической зависимостью в такие минуты беспомощно отступает перед той силой, которая по-царски его превосходит. Он покорно склоняется перед её властью. В этой властной тишине присутствует тайна. Тайна в том смысле, что мир осязается не почастно, а целиком. А там, где властвует целое, — там вотчина разума, разумной части души. В тишине разум причащается тайне. Собственно, разум — это и есть «орган», которому тайна дозволяет её выслушивать! Не «звуки» мира, но сам мир приступает и обнаруживает себя, открывая в этой тишине такое, что недоступно сбмому искусному слуху.
Уединение, сосредоточение, выслушивание открывают простую истину: тишина мира к нам обращается так же, как, скажем, море обращается к моряку или небо обращается к лётчику. Так же точно тишина обращает нас к мудрости. В тишине и уединении мир подступает к нам во всей своей простоте. Это становится возможным ещё и потому, что в тишине утрачивается ощущение длительности. Тишина становится окном в Пропись, то есть в мир, лишённый призрачного изменения и становления.
Стоит только покинуть деревню, и я оказываюсь в совершенно другой реальности. В городе звуковые колебания заполняют собою всё человеческое пространство. Тишине в таком пространстве не остаётся места. Она прорывается в жизнь человека урывками, эпизодически, подчас вызывая раздражение своей «ненаполненностью звуками». «Как тихо!» — вот характерное недоумение горожанина, чаще всего сопровождаемое тревогой. Тишина в городе свидетельствует об «анормальности», словно гигантская машина на время остановила ход своей работы для профилактического осмотра, с тем, чтобы в урочное время начать её снова, а вместе с этой работой возобновить и «шум», издаваемый её механизмами. Город — это и есть «машина для организации человеческой жизни». Человек встроен в эту машину в качестве детали её механизма. Это значит, что время «отдыха» машины полностью совпадает со временем его собственного отдыха. Получается, что само существо города препятствует встрече человека и тишины. Город-машина не оставляет человеку самой возможности выйти за границы слуха, покинуть его пределы. В конце концов горожанин попадает в зависимость этому шуму. И чем больше он им проникается, тем более устойчивой становится зависимость. Даже в те редкие минуты, когда он пробуждается к тишине, ему начинает казаться, что спасения нет: ведь городской шум подчиняет себе его жизнь от рождения до смерти. Но это заблуждение.
Спасительный выход есть: чтобы встретиться с тишиной, человек должен покинуть город!
Как это сделать, как решиться на такой шаг — каждый решает сам. Но, вырвавшись из оков города-машины, а значит, освободившись от шумовой зависимости, человек становится по-настоящему свободен. Здесь, вне пределов городского шума, в окружении зимнего леса, сознание человека освобождается от необходимости постоянного контроля за привходящими звуками. Работа сознания в тишине оказывается не необходима. Слух и сопровождающее его сознание, в силу своей невостребованности, успокаиваются и умолкают. К торжеству приходит нечто совершенно другое, находящееся и за пределами слуха, и за пределами сознания. Это нечто — внимание. Человек внимает тишине. Окружающая природа, словно желая подсобить ему в этом, тоже умолкает. В такие минуты тишина буквально обрушивается на человека.
Именно русская зима открывает нам врата тишины — врата, в которые приглашается каждый наследник русского простора. Ничего подобного мы не сможем найти ни в одном другом месте.
Между осенью и весной, в то чудное время, когда природа засыпает зимним сном, когда умолкают даже птицы, наследник простора оказывается во власти тишины, не важно, осознает он это или нет. В эти дни и недели тишина — подобно музыке небесных сфер — настраивает его душу к умиротворению. Именно в этой зимней тишине, я убеждён, пробуждается и оживает то, что испокон веков зовётся у нас «русской душой». Я также убежден, что без этой тишины не было бы ни «Лебединого озера», ни «Спящей красавицы», ни «Зимних грёз» П.И. Чайковского. Все эти работы наполнены душевным вниманием к тишине, все они несут на себе печать умиротворения, которое достижимо только в тишине русского зимнего простора. У этой тишины никогда бы не смогла родиться, например, четвёртая симфония Шнитке. Ведь любая написанная работа является не только продолжением самого автора, но в такой же мере и продолжением той «среды», в которой расположен автор. Средой, хотя уж скорее — средоточием, в котором были расположены и Глинка, и Чайковский, и Мусоргский, и Римский-Корсаков, и Балакирев, и Бородин, и Лядов, была именно эта самая умиротворяющая тишина русского простора.
Больше того: могу сказать, сколько бы раз я ни пытался описать «тишину» в городе — ничего не получалось. Я долго пытался понять — почему? Секрет оказался поразительно прост: описание «тишины» — требует присутствия самой тишины. Могут возразить: но почему же вы можете писать о «шуме» в деревне, если не можете писать о «тишине» в городе? Всё просто: слух и осязание не равны между собой. Частное не может быть совершеннее целого, частью которого оно является. В общем-то слух тоже достигает положенного ему совершенства тогда и только тогда, когда он стремится к полноте осязания. Я почти убеждён, что действительный композитор в музыке — своим музыкальным слухом — испытывает затруднения в выражении всей полноты гармонии, которая ему открывается. Он испытывает затруднения именно потому, что полнота гармонии становится «ограниченной», если её выражать лишь музыкально «слышимыми» средствами. Не отсюда ли такое опережающее превосходство органной музыки над всеми другими инструментальными средствами, а короля органной музыки — Иоганна С.Баха — над всеми остальными музыкантами. Андрей Тарковский как-то заметил, отвечая на вопрос о причинах преобладании в его фильмах музыки Баха: «На первое место я бы поставил Баха, а места с двенадцатого — всех остальных». В чем же причина такого безальтернативного господства? Гениальность? Но история знает много гениальных композиторов. Осмелюсь дать своё объяснение: в случае Баха мы имеем не только гениальность, но ещё и гениальность, умноженную на возможности органа! Так в чем же причина? Причина, по-моему, в том, что орган позволяет издавать такие колебания воздуха — преимущественно самые низкие и самые высокие, — которые оказываются запредельными для человеческого слуха. Они воспринимаются просто как «фон», или по-русски — неразличимый по тональностям «звук»! В действительности в этом «фоне»-звуке тоже присутствуют тональные различия, но обычный человеческий слух уже не в состоянии их различать. Этой «неразличённостью» в тональностях звуков органный «фон» так удивительно напоминает «тишину». Конечно же, музыку Баха мы слышим, но там, где она «уходит» за «слуховой» регистр, мы начинаем её осязать. Готов допустить, что нечто подобное происходит и с лучшими симфоническими произведениями, которые обладают не только «суммарным» воздействием на слушателя — именно как сумма звучащих (созвучных) инструментов — но в исключительных случаях — как «неслышимое» звучание, уходящее за пределы обычного человеческого слуха. Там, где симфоническая музыка обращается к «осязанию», она, как и музыка органная, тоже уподобляется тишине.
О том же самом вторит нам и хоровое пение. Оно также захватывает наше существо своим совместным воздействием на тело и душу человека. Хор, пение в хоре было непременным условием сосуществования насельников древней славянской общины. У нынешних германцев до сих пор существуют хоровые праздники, хотя и они уже превратились в костюмированные представления. У нас, в большевизированной России, совместная, общинная жизнь граждан была извращена, а вместе с ней почти утраченным оказалось и живое хоровое пение. Редко то место, где сохранилось еще пение всей общины в хоре церковном. Но и это уже не то пение и не тот хор, ибо сами церковные общины давно превратились в клубы «под батюшку». В древнем хоре всё было не так: он ещё не был представлением, в том смысле, когда ряды поющих нарочито выстраиваются ступенями, для лучшего слухового восприятия, напротив рядов слушающих. В древнем хоре все члены общины, стоя или сидя кругом, друг против друга, слагали дружескую песню, славя богов и природу. Поющие и слушающие были одними и теми же лицами. Это удивительное явление: человек в таком хоре выступал одновременно и в роли «голосового инструмента», и в роли «инструмента слухового», воспринимающего свое собственное пение и пение окружающих. Именно такое пение, пение без представления, то есть пение, не сопровождаемое работой сознания, а также бессознательное выслушивание такого пения — также оказывались в области осязания. В них также достигалось состояние, которое можно уподобить осязанию тишины.
Где же ещё можно найти уподобление тишине и её осязанию? Где-то, наверное, можно. Но так ли уж это важно — найдём мы другие его подобия или нет. Важно другое — именно то, что нам удалось выявить положительный смысл тишины, то есть дать наконец её положительное определение: тишина есть состояние полноты мира, открываемое нам в целотелесном осязании, путём её (полноты мира) выслушивания и разумного внимания выслушанному. Так понятая тишина уже никогда не будет восприниматься нами как «отсутствие звуков», как то, что ущербно и нуждается в преодолении. Но ведь именно такое — отрицательное — определение тишины нам навязывается повсюду: от обыденного её объяснения, наивно сетующего «Ой, как тихо!», до шумного городского многоголосия, остепенённого и многознающего, собравшегося посудачить на тему «вокруг тишины». Оставим эти пересуды. Ничего, кроме шума «о тишине», мы оттуда не извлечём. Всё это — пустое!
А хватит ли такого определения нам самим? Вполне! Так утвердимся же в этом. Ради дарованного богатства тишины — покинем стены городского шума! Окажемся посередь русской зимы и приготовимся, сосредоточенно внимая, выслушивать тишину, выслушивать всем своим существом! Ведь и всё написанное выше — суть только то, что тишина позволила мне выслушать о себе в окружении зимнего русского леса. В написанном нет ничего от «моего собственного взгляда» на тишину. Я ничего не «сознавал» и ничего не «примысливал», я только выслушивал её сказ и, со вниманием подбирая слова, прилежно его записывал.
* * *
Месяцы и недели ровно катят колесо времени. Когда-нибудь наступит предел, положенный и волшебной тишине русской зимы. Спящая природа начнет пробуждаться ото сна, а вместе с её пробуждением проснутся птицы, которые, как провозвестники новой жизни, пропоют свою жизнеутверждающую песню. Зимняя тишина уступит свой черёд звукам и мелодиям проснувшейся природы. И в этом тоже заключён свой смысл и своя доля. Наследник простора должен набраться сил, наполниться этими звуками и мелодиями с тем, чтобы в урочное время, когда природа вновь приготовится ко сну, самому изготовиться ко встрече с тишиной — по первому её знаку прибыть к её вратам и приготовиться её выслушивать! Ведь колесо времени даровало нам и вечное возвращение летних мелодий, и вечное возвращение зимней тишины. Коловращение времён, в сущности, возвращает нас к нашим истокам: в тишине, в уединении, в сосредоточенном внимании к нам обращаются наши древние боги. Наше дело просто — выслушивать в тишине их наказ и неотступно следовать ему, славя своих покровителей!
Лёвино.
06.01.2012 г.
назад
