В.К. Шохин. Комментарии

В.К.Шохин

КОММЕНТАРИИ

Хотелось бы отреагировать на некоторые тексты этой чрезвычайно удавшейся конференции. Удача в том, что здесь были поставлены вопросы первостепенной методологической важности, а не просто, как то преимущественно бывает, что каждый говориn «о своем» и все объединяется общей темой.

В докладе П.В.Резвых наконец-то прозвучала «долгожданная усталость» от стереотипа немецкой классической философии. Хотелось бы уточнить два момента: идеологическое происхождение этого стереотипа и тот вред, который он наносит изучению самой немецкой философии. Происхождение вполне прозрачное: классики марксизма использовали данный термин для того, чтобы подчеркнуть «вершинность» собственных достижений: подобно тому, как они превзошли, использовав все лучшее в них, и британскую политэкономию и французский социализм, точно так же они завершили и титанические усилия немецкой философской диалектики, превзойдя «даже» Фейербаха, который попытался поставить ее достижения на «правильную» материалистическую почву. Вред же этой схемы состоит в том, что она помогает историко-философской недобросовестности – помогает игнорировать все «неклассическое», ограничив немецкую философию несколькими именами, по отношению к которым остальные философы представляли как бы лишь своего рода отработанный материал. Результатом этой недобросовестности является множество белых пятен: у нас очень мало знают о Рейнгольде и Шлейермахере, почти ничего о Хайденрайхе, Фризе, Бенеке, совсем ничего о Гербарте, Залате, Эшенмайере, не упоминая много других имен. А ведь то, что они «не вели к Гегелю», вряд ли следует считать их большим недостатком -- скорее достоинством. Многие из них сделали немало для развития категориологии, философского персонализма, теории ценностей, философии религии и не только, и историкам философии здесь надо начинать практически с нуля.

Другие же поднятые вопросы – о модернизации античного философского материала через употребление современных философских дескрипций, о европоцентризме, а также (вопрос вопросов!) о возможности координации деятельности философа и историка философии в одном лице – демонстрируют, на мой взгляд, необходимость различения рационального срединного пути и некоторых полемических преувеличений.

Так, никак нельзя не согласиться с Н.В.Мотрошиловой, что для корректной идентификации того, чем занимались философы прошлого, следует учитывать и степень их самоосознания в этой их деятельности. В самом деле, между господином Журденом, знающим, что он говорит прозой и не знающим этого – дистанция немалая, особенно в философии, где от авторефлексии субъекта познания зависит гораздо больше, чем в других видах интеллектуальной деятельности. Поэтому, например, затруднительно без всяких оговорок называть систему воззрений на культуру философией культуры и размышления о ценностях аксиологией до практически синхронной «институциализации» этих философских дисциплин на рубеже 19-20 вв. Однако наш язык для описания «историко-философских объектов» сложился уже настолько прочно, что при требованиях «дкскриптивного пуризма» нас просто-напросто не поймут. Совершенно верно, что до начала 17 в. понятия «онтология» еще не было. Но как нам быть с онтологическими взглядами Платона, Зенона и самого Аристотеля? У платоников и стоиков было знаменитое деление «родов философии» на логику, физику и этику, в Ликее различали первую и вторую философии. Так поймут ли что мы хотим сказать, если мы назовем онтологические концепции первых двух из названных философов «физическими», а третьего – «первофилософскими»? Или, с учетом того, что «теория познания» появляется только в 19 в., правильно ли называть гносеологические идеи всех трех философов «логическими», провоцируя людей думать, что мы подразумеваем здесь лишь их рассуждения об умозаключениях? И если проводить идею Н.В.Мотрошиловой совсем последовательно, то и дискуссию рационалистов с эмпиристами Нового времени мы также не имеем права относить к эпистемологии (так как термина для нее еще не было). Поэтому как с модернизацией, так и с «антимодернизацией» надо обращаться, мне кажется, одинаково сбалансировано и аккуратно.

Совершенно правомерна и энергично прозвучавшая критика европоцентризма. Однако следует различать границы самого европоцентризма. Если под ним понимать «предзанятое» принижение Востока, якобы по определению не могшего дорасти до «настоящей философии» (и был способен лишь на отдельные «философемы»), которая по определению могла начаться только в Греции как родине науки и демократии, то такая позиция действительно основывается преимущественно на элементарной некомпетентности и непонимании того, что есть философия как таковая. И здесь я согласен с В.Г.Лысенко, считающей, что мы тут отстаем от Запада, который уже начинает включать восточный материал в равноправное обсуждение универсальных философских проблем, а не только «капсулирует» его в рамках специальной ориенталистики. Однако мне не совсем понятен протест А.В.Смирнова против самоочевидной истины о том, что «метаязыком» для описания восточных философий должен быть язык европейской философии. Во-первых, как было уже хорошо выяснено, «границы моего мира есть границы моего языка», а потому мы просто не можем выйти за границы нашего философского языка для самого восприятия других языков, если не хотим лишиться своей идентичности. Во-вторых, альтернативой этому универсальному «метаязыку» может быть либо какой-то историко-философский эсперанто, который вряд ли может быть пригоден (как и эсперанто вообще) для решения каких-либо задач, либо другой, неевропейский язык, но для этого надо доказать, что средствами арабского или китайского «метаязыка» наша европейская философия может быть описана лучше, чем арабская или китайская средствами нашего «метаязыка» (а этого, насколько мне известно, еще никто не продемонстрировал). В-третьих, сами носители восточных традиций подтверждают права европейского «метаязыка», поскольку, желая быть услышанными, пользуются именно им. Однако тема европоцентризма может быть предметом и совершенно отдельного «культурологического разговора»: при всей его негодности как тенденциозной оценочной позиции, сам наш страх перед ним укоренен, мне кажется, в специфическом европейском чувстве «вины перед другими», которое опасно потому, что никакие другие цивилизации этого чувства не испытывают (скорее только противоположное – вину других перед ними).

Наконец, в вопросе о соотношении деятельности философа и историка философии я бы также различал сбалансированную позицию Э.Ю.Соловьева, чья метафора о различии музея и театра направляет нас в сторону их дифференциации, а не противопоставления друг другу (те, кто создают театральную постановку, работают с музейными экспонатами) и две крайних позиции – Т.Б.Длугач и С.А. Чернова. «Практикующий философ» не может одновременно актуализировать философское наследие для развития собственных идей и исследовать его историко-филологическими методами. Однако и вполне понятное желание освободиться, наконец, от груза историографии ради собственной креативности в настоящее время очень трудноосуществимо. Кант мог себе позволить очень мало ссылаться на своих предшественников (как, впрочем, и другие философы его эпохи), а Лейбниц и Вольф написать больше, чем любой нормальный человек прочитать за свою жизнь, но мы-то живем в другую эпоху – когда все основные «колеса» уже изобретены. Можно, конечно, создавать новоязы (или хотя бы искажать написания устоявшихся терминов, как то делали некоторые постмодернисты), синтезировать философию с литературой и авангардным искусством и что-то еще в этом роде, но это будут лишь симулякры философской новаторства, а не оно само. Доступное же нам новаторство хорошо идентифицировано в близкой мне и хорошо известной метафоре Бернарда Шартрского, согласно которой мы – карлики, стоящие на плечах великанов, а потому и видящие дальше них. Но чтобы видеть дальше, надо становиться на эти самые плечи, и «становиться как следует», а потому и «практикующему философу» необходимо освоение наследия всех тех, кто занимался «его топосом». Потому современному философу без истории философии не ступить ни шагу. Но здесь есть еще один немаловажный момент. Иногда принято восхищаться тем, что в отличие от ученых философы должны каждый раз начинать все заново, как с чистого листа. Это надо уточнить. Если речь идет о том, что философские проблемы, в отличие от научных, имеют такую материю, что относятся к вечным, т.е. тем, по которым консенсус компетентных позиций не возможен вследствие различия их исходных позиций, то это действительно одна из ингерентных особенностей философского дискурса, которая уйдет только вместе с ним и составляет его важнейшее дополнение к научному познанию в культуре. Но если о том, что каждый раз эти проблемы должны решаться и «доморощенными» средствами анализа и аргументации, то это уже признак незрелости и некомпетентности. А потому не может быть и никакого прогресса. Без прогресса же (пусть основывающегося не на расширении и улучшении экспериментальной базы, как в случае с естественными науками, но на учете аргументации предшественников) никакая деятельность, в том числе и философская, оправданной считаться не может. Это так же, по-моему, очевидно, как нет смысла ходить в школу, каждый раз оставаясь в одном и том же классе и не переходя в следующий.