А.В. Черняев. История философии и новая историческая наука

В каких отношениях состоит история философии с историей как таковой? Институционально история философии традиционно проходит по философскому «ведомству»: ею занимаются соответствующие кафедры философских факультетов и подразделения исследовательских центров. Методологически же она тесно связана с историческими науками: здесь также в большом почете источниковедение, реконструкция и дескрипция, применяется классификация предмета по стандартным критериям: региональному (Запад — Россия — Восток), хронологическому (Древность, Средневековье, Новое и Новейшее время), доктринальному (история этических, эстетических, антропологических и прочих учений).

Все это — старые добрые приемы классической историографии. Однако за несколько последних десятилетий западная историческая наука совершила впечатляющий методологический прорыв, который связан главным образом с антропологизацией истории, ее фокусировкой уже не на истории текстов и истории событий, а на самом бытии человека в прошлом.

Одним из последствий этого сдвига явилось существенное расширение поля зрения историков. В результате новая историческая наука ныне представлена уже целым спектром историографических течений, таких как новая экономическая история, новая социальная история, историческая демография, история ментальностей, история повседневности, психоистория, микроистория, а также рядом более узких направлений исследования (история женщин, тела, питания, болезней, смерти, детства, старости, сна, жестов и т. д.). Особое место в этом ряду принадлежит истории ментальностей — направлению, стремящемуся изучать, наряду с «подсознанием общества» и механизмами производства «здравого смысла» в ту или иную эпоху, практически любые способы истолкования мира, в том числе — религиозные, идеологические, литературные, научные, философские (методологическими ориентирами для истории ментальностей стали, в частности, работы Филиппа Арьеса, Жоржа Дюби, Робера Мандру, Альфонса Дюпрона).

Таким образом, новая историческая наука в лице истории ментальностей в каком-то отношении уже «наступает на пятки» традиционной истории философии, а в чем-то, возможно, даже опережает ее. Как может реагировать на это цех историков философии? Разумеется, игнорировать подобную ситуацию невозможно. В то же время, едва ли целесообразно напрямую конкурировать с историей ментальностей и отвечать экспансией на экспансию, вторгаясь на «чужую территорию» (хотя и это порой может быть не бесперспективно). Думается, что оптимальный путь — в развитии методологической координации истории философии с новой исторической наукой при сохранении собственной предметной сферы. Это отвечает и сегодняшнему тренду диверсификации и специализации наук, тяготеющих в то же время к комплексным междисциплинарным разработкам.

Говоря о методологической координации с новой исторической наукой, я имею в виду, что для истории философии также обещает стать весьма плодотворным существенное расширение исследовательского поля зрения, выделение и активная разработка новых векторов исследования. И не только традиционным путем привлечения к анализу новых текстов и персоналий, но также и за счет новых ракурсов рассмотрения давно знакомых, в том числе даже кажущихся «хрестоматийными» тем, которые могут быть прочитаны по-новому и сулят еще немало подлинных открытий.

Конечно, сказанное не означает, что перед нами совершенно не паханное поле. Движение в указанном направлении фактически уже идет, и мы имеем солидные наработки практически по всему спектру историко-философских исследований. Так, историки восточных философий в ИФ РАН результативно занимаются историко-философской компаративистикой, анализом феноменов знания и веры в контексте диалога культур. Весьма перспективные направления исследований представлены трудами Н.В. Мотрошиловой, из которых я бы отметил в данной связи посвященные цивилизационному фундаменту и социально-историческим детерминантам философии (на материале античности и немецкой классики), а также идейным перекличкам и взаимовлияниям философов России и Запада. Э.Ю. Соловьев теоретически обосновал методологию биографического анализа как разновидности историко-философского исследования и блестяще продемонстрировал, как это «работает», в собственных книгах. М.Н. Громов открыл такую область исследований, как экспликация философской семантики невербальных текстов (на примере памятников архитектуры и искусства). М.А. Маслин предлагает прочтение истории русской философии как своего рода «энциклопедии теоретического россиеведения». Разумеется, это лишь некоторые прецеденты.

Вместе с тем, даже поверхностный взгляд на западную литературу позволяет выделить еще немало новых перспективных направлений историко-философской работы. В частности, на Западе уже давно динамично развивается такая отрасль новой исторической науки как психоистория, или историческая психология, работающая на стыке истории и психологии и нацеленная на выявление психологических мотивов и механизмов в деятельности исторических личностей и событиях прошлого. Эталоном этого жанра можно считать опубликованную уже полвека назад монографию Эрика Эриксона «Молодой Лютер», автору которой удалось пролить свет на персональное духовно-идейное формирование и социально-историческую роль лидера немецкой Реформации, интерпретируя при помощи психоаналитических методов его произведения и в особенности факты биографии. В итоге предстает совершенно новый образ Лютера — не твердолобого борца с Римом, а тонкого интеллектуала, находящегося во власти сомнений и страхов, обусловленных бременем непростых отношений с отцом, наперекор которому, желавшему видеть сына юристом, Лютер избрал путь монаха, а затем этот бунт против родного отца перерос и в бунт против наместника Отца Небесного — римского папы... Разумеется, работая в жанре психоистории, существует риск впасть в субъективизм и вульгаризацию. Однако пример корректных, сбалансированных работ свидетельствует о научной перспективности данного направления, в том числе — для истории философии. Историко-психологоческий анализ незаменим при реконструкции тех экзистенциальных ситуаций, в которых разворачивалась деятельность философов и без учета которых не может быть полным наше понимание их персонального творческого пути.

В качестве второго примера хочу сослаться на вызвавшую заметный резонанс на рубеже XX и XXI вв. книгу Рэндалла Коллинза «Социология философий». Ее автор предпринимает смелую, но весьма интригующую попытку анализа истории философии с точки зрения таких немаловажных аспектов ее бытия, как философские социальные сети, структуры пространства внимания и формы конкурентной борьбы за него, интеллектуальные ритуалы, идеи и доктрины как символы группового членства, системы покровительства и поддержки, влияние экономических и политических факторов на социодинамику философии и т.п. Разумеется, у Коллинза много спорного, несмотря на солидный объем и кажущуюся всеохватность, его книга не может претендовать на исчерпывающее разрешение поставленной задачи. К тому же, в ней есть досадные, особенно для нас, лакуны — в частности, почти полностью проигнорирована русская философия. Но сама идея дополнить привычный для историков философии анализ текстов анализом интертекстуальных и, в особенности, экстратекстуальных связей — заслуживает, как минимум, внимания. Ведь эти связи существуют не сами по себе, с ними напрямую сопряжено, ими во многом обусловлено и самое главное — создание философии как таковой. А забвение Коллинзом русской философии — вызов для меня и моих коллег, ее историков, опробовать метод социологии философий на нашем материале.

И уже в дополнение — несколько соображений о статусе истории философии. Что это: полноценная самостоятельная наука или некая вспомогательная дисциплина, не относящаяся к переднему краю исследований, а скорее лишь обеспечивающая их информационное сопровождение, подобно истории естествознания, психологии, экономических и правовых учений, историографии самой истории? Кстати, именно подобное инструментальное восприятие истории философии и побуждает сегодня некоторых философов заявлять о том, что они не нуждаются в услугах историков философии, что бремя наследия лишь сковывает их творческую энергию. Но почему тогда от естествоиспытателей, психологов, экономистов, правоведов мы не слышим подобных заявлений? Притом, что аналогичные демарши в адрес наследия и традиций регулярно предпринимают писатели и художники.

В этом отношении философия оказывается в ряду с такими по преимуществу творческими сферами деятельности, как литература и искусство. Как и в них, в философии присутствует ярко выраженный креативный элемент, который реализуется во многом через преодоление старого («академизм» тут зачастую — уже негативная характеристика, синоним ретроградности) и утверждение нового. Да, более «строгие» науки также развиваются путем смены парадигм в ходе научных революций. Однако там отношения ученых с историей своей науки гораздо более ровные и мирные (полемика с современниками не в счет), чем отношения художников, писателей и философов со своим наследием.

Очевидно, дело в том, что для представителей «строгих» наук предшественники, даже самые великие, ни в коей мере не являются конкурентами. И они, как правило, уже не нуждаются в обращении к сочинениям Архимеда, Ньютона, Пуанкаре. Зато знание текстов Платона, Спинозы, Гегеля — по-прежнему обязательно для философа-профессионала (как и приличное знакомство с историей литературы для писателя, с историей искусства — для художника). Не только и не столько потому, что иначе действительно трудно двигаться вперед, ибо эти сферы культуры живут и развиваются в непрестанном диалоге со своим наследием, но также в силу того, что творения великих философов, писателей, художников прошлого являются, по слову Дмитрия Мережковского, «вечными спутниками» человечества, составляют его неотъемлемый духовно-культурный капитал. Хранение и актуализация значительной части этого бесценного капитала и является миссией истории философии. Можно дискутировать о том, в каком смысле и в какой степени является наукой сама философия, но научный статус истории философии сомнению не подлежит. Так же, как ее значимость для культуры человечества.

В связи с этим позволю себе провести параллель с такой дисциплиной, как патрология, которая представляет собой аналог истории философии, но применительно к патристике, творениям отцов церкви. Примечательно, что патрология — это не просто история христианской (святоотеческой) литературы, в системе церковных знаний она имеет не только исторический, но также и богословский статус, поскольку учение отцов церкви далеких веков составляет фундамент христианской доктрины как в прошлом, так и в настоящем, это важный и неотъемлемый элемент жизни Церкви вообще — «цветущее установление», по выражению Иринея Лионского. Конечно, у философии и богословия совершенно разные методы и различный статус в культуре. Но по аналогии с тем, как учение отцов нормативно для церкви, и философское наследие по-своему нормативно и всегда актуально как для современной философии, так и для культуры в целом.

В своей книге «Философия как история философии» Т.И. Ойзерман указывает, что в развитии философии не может быть обретена окончательная истина и поставлена точка, поэтому любая философия всегда исторична. Да, в каком-то смысле вся философия вмещается в историю философии, но все же не исчерпывается ею. Если бы создатели новых философских систем все время думали об их историчности, историки философии скорее всего остались бы без работы. Поэтому, мне кажется, нужна еще книга под названием «Философия истории философии», посвященная анализу и осмыслению этой диалектики. Быть может, сборник материалов нашей конференции и станет первой подобной книгой.