Интервью

Маркова Л.А.

Путь в философию необязательно через университет

Ещё в старших классах школы я впервые соприкоснулась с философией, но тогда я, правда, не думала, что мелькавшие у меня в голове мысли имеют с ней что-то общее. А мысли мелькали такие. Дома у нас было много книг по математике, отец был математиком. Иногда я в эти книги заглядывала, но ничего в них не понимала. Однако я уже знала (посмотрела кое-что у Ленина), что наука воспроизводит, даже отражает, законы природы, которая существует независимо от нас, всегда была, есть и будет, неважно, сохранится человечество или исчезнет. Мне было понятно, что всё содержание книг есть плод труда человека. Очень умные книги, хранившиеся у нас в шкафу, написаны очень умными людьми, сумевшими разгадать, понять законы природы. Происхождение содержимого книг понятно. Но вот откуда взялись законы в природе? Ведь чтобы что-то познавать, это что-то должно существовать. Кто сделал законы природы такими точными и безукоризненно функционирующими? Семья у нас была не религиозная, поэтому идея Бога, которая так хорошо всё бы объяснила, мне в голову не приходила. Не могу сказать, что эти мысли меня одолевали, так, иногда мелькали.

Эти или вот такие. Человек выражает свои мысли по-разному: пишет письма, дневники, сочиняет стихи, книги, создаёт художественные произведения, просто высказывает их собеседникам и так далее. Но ведь гораздо больше мыслей остаются невысказанными, вообще никак не выраженными. Они возникли в голове и там остались, и умные, и глупые, и добрые и злые. Имеют ли они какое-либо значение для сообщества людей, да и для самого человека? Никто не может на эти мысли возразить, или одобрить их. Разве что сам человек попытается в них разобраться.

По-видимому, какие-то следы от этих размышлений в моей голове всё-таки остались, так как я решила поступать на философский факультет Ленинградского университета. У меня была медаль после окончания школы, вступительных экзаменов мне сдавать было не нужно, но было необходимо пройти собеседование. Тогда как раз вышла работа Сталина по языкознанию, и я не сумела правильно ответить на какие-то вопросы экзаменатора по этой работе. Но меня всё-таки не отвергли сразу, и разрешили прийти второй раз. На факультет я попала. Это был 1950 год.

Годы учёбы.

Учёба на философском факультете быстро вышибла у меня из головы все намёки на интерес к философии. Как я впоследствии убедилась,  в Москве философский  факультет был гораздо более серьёзным и интересным. Но студенческие годы есть студенческие годы. Это время молодости, когда в жизни впервые сталкиваешься со многими жизненными ситуациями, которые кажутся захватывающе важными, требующими твоих решений, твоей оценки, что приводит к тем или иным поступкам. Помимо философии преподавали много всяких предметов, начиная от математики и кончая историей российского государства и стенографией. На историю западной философии  отводилось всего полгода. Но отсутствие философии на философском факультете меня не слишком огорчало. Диплом я получила со всеми пятёрками. Между прочим, отец мне ещё в школе говорил, что учиться на все пятёрки – плохой знак. Это значит, что нет интереса к чему-то определённому, всё одинаково. Теперь думаю, что он был, пожалуй, прав. В памяти осталось много хорошего: берега Невы, первые влюблённости, фонтаны Петергофа, корпуса университета, белые ночи, стихи Пушкина о Петра творении особенно глубоко проникали в душу. После окончания, я два года преподавала философию, но без всякого чувства удовлетворения. Поэтому без сожаления эту работу оставила, переехала в Москву к мужу, несколько лет работала референтом в Институте органической химии АН и наконец занялась философией в Институте истории естествознания и техники АН. Поступая в этот институт, я была уверена, что займусь историей науки, никак не связанной с философией. Но мне повезло. Этот институт не был идеологическим, поэтому сюда стали отправлять всех «неблагонадёжных» философов. В их число входили и В. Библер, и М. Мамардашвили, и П. Гайденко, братья Юдины, и ряд других, пусть неблагонадёжных, но ярких философов. В институте был сформирован под руководством Б.М. Кедрова сектор философских проблем истории науки, работа в котором мне много дала в смысле моего философского образования. Особую роль, не будет преувеличением сказать даже решающую, имел домашний семинар Библера, который я посещала много лет, вплоть до смерти в 2000 г. его руководителя. Семинар был действительно философским, политику, конечно, обсуждали, но только в перерывах, «на кухне».

В 1988 г. философы Института истории… были переведены в Институт философии его новым директором В.С. Стёпиным. Состав сектора был уже совсем другим, им руководила Пиама Павловна Гайденко. Несмотря на трудности 90-х годов, ей удалось сформировать со временем коллектив в большинстве своём молодых, талантливых, активно, с интересом работающих сотрудников и аспирантов. Мне, однако, было трудно приспособиться к стержневой проблематике сектора, значительную часть которой занимали переводы с древних языков, которых я не знала. Поэтому, когда был создан сектор социальной эпистемологии в 2005 году И.Т. Касавиным, я с радостью приняла его предложение перейти к нему на работу, где и продолжаю трудиться до сих пор.

В секторе тщательно разрабатывалась тема контекста. Инициатором был И.Т. Касавин. Как мне представляется сейчас, с высоты  многолетней работы в секторе, первоначально Касавина влекло к изучению контекста, то есть условий рождения нового научного знания, интуитивно, в силу его интереса к гуманитарной стороне мышления. Интуиция его, однако, не подвела. Он сам – автор нескольких литературных произведений. Отсюда его интерес  к case studies, которые он создавал уже на высоком профессиональном уровне и предлагал читателям свою интерпретацию одновременно философскую, социологическую и историческую отдельных открытий в науке. Интересует его и роль языка в интерпретации научного знания, тема, которая в наши дни набирает  обороты и которую Касавин начал разрабатывать уже в первом десятилетии нашего века и заботился о том, чтобы в секторе о ней не забывали. Интерес к контексту означал специальное внимание к началу мысли, к её зарождению в голове человека. Этот момент творчества, который в классике всегда выносился за пределы логики, для сотрудников сектора становился центральным, наряду с особой ролью языка в этом процессе. Двое наших молодых специалиста, Е.Вострикова и П. Куслий, по нескольку лет учились и работали в американском университете, хорошо себя проявили и безусловно повысили свой профессиональный уровень.

Мне много даёт работа в  этом секторе, где разрабатываются, и достаточно успешно, такие важные направления философской мысли. 

Зарубежные впечатления

За рубеж я ездила довольно много, побывала в десятке стран, на конференциях и конгрессах. Коллеги подшучивали надо мной, говорили, меня выпускают так часто, чтобы доказать: у нас в стране могут выезжать за границу беспрепятственно и женщины, и даже беспартийные. Мне были интересны не столько официальные заседания, сколько личные знакомства с зарубежными коллегами (Т. Куном, И. Лакатосом, Элканом, Агасси и др.), которых я иначе могла знать только по их работам. Разумеется, велись и разговоры на политические темы, я от них не уклонялась, готова была и покритиковать какие-то наши порядки, но когда это делали мои собеседники, мне это не очень нравилось. В качестве примера могу привести разговор, который состоялся в Финляндии, с проф. Дж. Уоткинсом из Лондонской Школы экономики, где работал и Лакатос. В качестве любезности я пригласила его приехать в Москву, но в ответ услышала, что он приехать не рискнёт, и привёл причину. А вдруг в гостинице, где он остановится, как только он поднимет трубку телефона, его разговор начнут прослушивать? Я была обижена. Сказала, что у меня было другое представление об английском джентльмене, сложившееся на базе английской литературы, романов Диккенса, например. Если женщина приглашает к себе в гости, невозможно говорить, что её дом, где она живёт, недостаточно хорош, чтобы приехать к ней в гости. Это мало что невежливо, это недопустимо. Присутствовавший при разговоре Лакатос был возмущён, пожалуй, даже больше меня. В соответствии со своим взрывным характером он бегал по комнате, жестикулировал, говорил, что он-то сразу приедет в Москву, как только это несносное английское правительство даст ему наконец  гражданство. К сожалению, очень скоро после этой конференции Лакатос умер. Сообщил об этом мне Уоткинс. В этом же году мы с ним встретились в Канаде, он привёз мне вырезки из английских газет, где сообщалось о смерти Лакатоса, ещё какие-то бумаги. Он был в  доме Лакатоса   в момент его смерти. Рассказывал, как Лакатос ругал его за тот злополучный  вечер. Запомнился мне и другой разговор, с голландским пастором в Италии, где он путешествовал в отпуск со своей супругой. Мы оказались за одним столиком в ресторане, и я похвалила голландские тюльпаны, которые появились тогда в Москве в скверах и парках. На это он мне ответил, что для вас, русских, наверняка большее значение имеют наши куры в магазинах, чем тюльпаны в парках. Я была возмущена и затеяла с ним разговор о религии, который оказался для него трудным и очень его разволновал. Руки у него стали трястись , и Садовский, который присутствовал при этом споре, убедил меня прекратить разговор, а то, не дай Бог, случится ещё припадок с нашим собеседником. Его совету я, разумеется, последовала, никакого припадка не случилось. По существу, наверное, пастор был прав, но говорить об этом было неуместно. Ведь в конце концов и тюльпаны голландские не играли решающей роли в украшении наших парков, мог бы оценить мою любезность.

В советское время поездка за границу, в отличие от наших дней, отличалась ещё и тем, что мы попадали в совершенно другой мир, о котором знали не очень много. Было интересно узнать, как люди живут в быту, что для них важно, как в неофициальном, человеческом общении они относятся к нам, какие у них магазины, обстановка в домах, как они одеваются, всё было интересно и ново. Даже такой разговор с пожилой француженкой, которая рассказывала мне, как она готовит майонез для салата. Теперь граница между нами не чёткая, разница между мирами уже не поражает воображение, поэтому и поездки с этой точки зрения не такие впечатляющие.

В наши дни, разумеется, сетевое общение играет решающую роль в профессиональной деятельности, и в моей  деятельности это тоже главное. Но всё-таки личное общение – это важная составляющая нашей работы. Можно даже сказать, что оно приобретает особое значение именно сейчас, и эта особенность встраивается именно в процесс нашей работы, в наше мышление. Я имею в виду, в частности, превращение эпистемологии в социальную эпистемологию.

Эпистемология – совсем необязательно социальная

Эпистемология – это прежде всего, по крайней мере для Нового времени (17 в. – начало 20-го) учение о научном знании, которое было существенной, если не главной, частью философии. Научное мышление – образец, в том числе, и для философии. В этом мышлении, в свою очередь, основной интерес представлял получаемый результат, то есть то самое научное знание, но без характеристики социальное, так как подразумевалось, что знание должно быть объективным и истинным. Что это значит? Это значит, что оно должно воспроизводить действительность, предмет познания таким, какой он есть сам по себе, независимо от того, изучает ли его кто-то или нет. Законы классической физики, законы Ньютона прежде всего, служили неопровержимым обоснованием такого мнения. Знание должно максимально освобождаться от всего, связанного с человеком, его деятельностью. Соответственно, и язык, на котором это знание  выражается, должен быть таким же. Если такой язык удастся создать, он будет одинаково понятен всем людям, так как различия между ними не будут в нём отражены. Идеалом позитивистской философии было изобретение такого языка, на котором без затруднений могли бы общаться друг с другом, как минимум, учёные и философы. Им было бы достаточно выучить этот общий для всех них язык. Можно сказать, что частично эта задача была решена в наиболее абстрактных научных дисциплинах, в математике, например, или физике. Но можно сказать и иначе. Современная наука о языке, лингвистика, реализовала идеал позитивистской философии, если исходить из того, что никогда никакой идеал не совпадает полностью с реальностью. Наука о языке, как и всё научное знание, переживает сейчас период пересмотра своих оснований.

На такие мысли меня натолкнули некоторые работы и обсуждения в секторе. Впервые меня заставило задуматься в этом направлении обсуждение диссертации П. Куслия, подготовленной под руководством А. Никифорова, а также работы, выступления, реплики самого Александра Леонидовича, которые всегда были живыми, открытыми для обсуждения. Меня привлекает в его работах отсутствие замкнутости исключительно на своих собственных основаниях. Он отстаивает тезисы позитивистской философии, но делает это так, что система позитивизма оборачивается своей возможностью выхода в другие философские области, которые не принимаются, оспариваются, но заслуживают серьёзного отношения.  

 Эпистемология всё-таки социальная

В новом секторе меня интересовала, в первую очередь,  интерпретация научного знания как социального явления. Диалогика Библера, которая служила основанием моего отношения к философскому мышлению, вне всякого сомнения, предполагала социальность. В любом диалоге присутствуют как минимум двое, и эти двое должны отличаться друг от друга. Если  все участники диалогического общения совпадают, то мы будем иметь дело с одним субъектом, как в классическом мышлении, которому разговаривать не с кем. В этом случае, когда природа существует независимо от нас и любой нашей деятельности, в том числе и мыслительной, во всём своём разнообразии одна, и идеальный субъект, её познающий, тоже один. Результаты, получаемые разными учёными, должны истолковываться, прежде всего, как содержащие в себе нечто общее для них всех. Это общее и будет истиной, объективным знанием, единственно возможным результатом познания неизменной, независимой от нас природы. Одна природа, один субъект, только один истинный результат. Такая схема мыслительной деятельности справедлива для исследования  каждого предмета. Любой предмет изучения воспринимается как  лишённый каких бы то ни было следов человеческой деятельности, в том числе и по его познанию. Это относится и к самому человеку, если он изучается наукой. В обществе – в социальных структурах, в экономике, в политике и т.д. – наука присутствует своими результатами, это важно.   Так понимал науку и Карл Маркс в качестве души экономики. Когда он писал, что в будущем фабрики и заводы смогут работать в отсутствии человека, он имел в виду, что заводская техника всё больше будет функционировать по законам науки, то есть независимо от рабочих, они будут не нужны. Это в корне отличается от современной техники, которая уже управляется в значительной степени искусственным интеллектом и которая требует от человека не столько познания, сколько понимания и способности общения. Маркс был экономистом и не занимался специально изучением науки, она его интересовала именно как присутствующая своими результатами в заводском оборудовании. Однако он прекрасно понимал значение получения этих результатов в голове учёного. Он писал о двух типах труда: всеобщего труда учёных, основанного на общении людей в акте творчества, как правило никак непосредственно друг с другом не связанных, и труда совместного, который объединяет  рабочих,  трудящихся бок о бок у станка на производстве.

Поворот  мышления в направлении его ориентации на человека

Классическая наука основана на изучении научного знания как результата мыслительной деятельности. В конце 20-го, начале нашего века этот тип мышления начал сдавать позиции. Возникавшие проблемы требовали другого решения, начинал доминировать интерес к процессу получения результатов, а вместе с тем и к автору этого процесса, человеку. Такой подход, однако, делал проблематичными наиболее фундаментальные основания классической науки. Прежде всего вставал вопрос об истинности знания. Ведь знание может быть истинным только в том случае, если оно по возможности полностью освобождено от всего, связанного с его создателем. Если знание социально, оно не может быть истинным. Но возможна ли наука без истины? Сказать, что возможна, сторонники социальности решиться не могли. А сторонникам классики трудно было полностью отвергнуть социальный характер знания в его новой интерпретации.

Сосуществование и диалог

Наш сектор социальной эпистемологии активно участвовал в многочисленных дискуссиях  в институте и вносил свой посильный вклад в отстаивание новых позиций. Можно сказать, что И.Т. Касавин положил начало социальной ориентации исследований науки своими работами, в которых он уже в начале века большое внимание уделял изучению case studies и понятию контекста. В  его книге «Текст. Дискурс. Контекст» уже представлены его исследования в этой области, которые он впоследствии продолжил в других своих многочисленных работах, вступая в дискуссии и с отечественными, и с зарубежными коллегами. Что касается институтских дискуссий, то они подвели меня к такому выводу. Новый тип мышления не разрушает классику, не объявляет её ненужной и подлежащей уничтожающей критике. И классическое мышление, и неклассическое не являются взаимоисключающими. Скорее наоборот, они необходимы друг другу. Социальная эпистемология формирует свои основания в их противостоянии с классикой, которая делает её возможной именно в качестве собеседника. Без общения новое мышление не может существовать, поэтому «не в его интересах» уничтожать своё основание. Классика, в свою очередь, не просто «консервируется» в своих основных характеристиках, но уточняется, совершенствует какие-то свои свойства, что помогает ей быть более успешной в конкурентной борьбе. А сильный оппонент, в свою очередь, дисциплинирует, уточняет и базис, и детали нового мышления.

Ни одна фундаментальная научная теория, ни одна философская система не может включить в себя в качестве своих элементов всё бесконечное разнообразие реальности. Выбираются какие-то её черты (или единообразие изучаемых вещей, классика, или их своеобразие и отличие друг от друга, не-классика), и на их основании выстраивается определённая философская система. Причём каждая система объясняет всё . Можно сказать, что в одну и ту же реку (озеро, комнату) нельзя войти дважды, и это верно. Но можно сказать, что каждый раз мы всё-таки входим в ту же реку, ту же комнату. И это тоже верно. На базе первого утверждения выстраивается не-классика. На базе второго – классика.

Пересмотр основных понятий  

Переход на позиции социальной эпистемологии означает проблематизацию не только понятия истины. Если новая мысль не выводится логически из своей предшественницы, если новая парадигма (воспользуемся терминологией Т. Куна) не порождается своей предшественницей, а возникает из контекста, то как же понимать историю науки. Возникает проблема несоизмеримости. Не вдаваясь в детали, можно сказать, что логическая связь между парадигмами устанавливается не на уровне результатов мышления, а на уровне оснований. Логика создаётся как спор логических начал (выражение Библера).

Сосредоточение логики а начале мысли , в её контексте означает выход  за пределы логики, в эмпирию, чего не допускал Витгенштейн.

Начало мысли не содержит в себе чёткого разделения на материальное и идеальное, на социальное и логическое и, что важно, в другой формулировке, на фундаментальное научное знание и его прикладное применение.

Любая мысль материализуется в предметах, которые можно увидеть, услышать, ощутить. Это язык, техника, картина, здание, книга. Любая деятельность человека начинается с замысла, который в социальной эпистемологии встраивается в результат.

Новая роль науки в обществе

Искусственное окружение человека в Новое время выстраивалось по законам классического мышления. Сейчас оно создаётся по законам мышления, ориентированного на человека. Наше окружение наделено способностью мыслить посредством искусственного интеллекта.  Начало такому отношению к действительности было положено ещё в ходе научной революции в начале прошлого века. Создание квантовой механики убедило физиков, что при изучении микрообъектов из результата невозможно устранить элементы процесса его получения и некоторые свойства автора этого процесса. В классике этот эффект присутствует, но он слишком незначителен для макрообъектов и с полным основанием не учитывается, так как повлиять на результат не может. Это подобно тому, как перемещение положения мухи в полёте за время моего отсутствия в комнате не может сделать ложным утверждение о том, что я вошла в ту же самую комнату.  Но совсем другое дело, если среда моей активности определяется, в первую очередь, не предметами, в ней находящимися и их взаимодействием друг с другом, независимо от моего присутствия или отсутствия, а моей мыслью об этой среде, способом воздействия мысли на неё, подобно тому как в квантовой физике прибор в руках физика влияет на предмет изучения. Этот факт позволил физикам говорить, что мы как бы изучаем самих себя. Логика мысли погружается в изучаемую эмпирию, различие между ними сглаживается.

Трансформация мышления прежде всего происходит в науке, здесь сглаживается различие между фундаментальной наукой и прикладной. Социальная эпистемология – свидетельство этого процесса в философии. В Институте в целом есть интересные исследования в этом направлении, но их, по моему мнению, недостаточно, чтобы убедить академическое начальство и чиновников в необходимости поощрять  исследования нового типа. Возьмём пример. Хирург оперирует больного со сложным переломом ноги. Имеющихся на данный момент знаний в медицине недостаточно, да и неясно, какой именно результат операции будет максимально приемлемым для больного. Врач одновременно решает две задачи. Он совершенствует медицину как науку  и решает практическую задачу: в каком случае больной сможет ходить, какой должна стать нога больного после операции. Одновременно решаются две задачи – развивается наука и решается практическая задача. Вопрос не ставится таким образом: наука ещё недостаточно развита, чтобы успешно провести эту операцию. Надо дать задание учёным. Если им удастся получить хороший результат, развить соответствующим образом науку, тогда и операции такого рода сможем делать.

Как осуществляется союз науки и практики в производстве капиталистического типа?  В хозяйстве, в экономике возникает трудность. Науке делается запрос – помочь в решении проблемы, которая возникла за пределами научной деятельности. Если в науке имеются соответствующие знания, проблема решается. Если таких знаний нет, наука развивается, более или менее успешно, по своим законам, но в соответствующем направлении. В результате хозяйственная трудность или преодолевается, или нет. Важно отметить, что наука и производство развиваются учёными и производственниками независимо друг от друга. Соотносятся они лишь своими результатами: получены ли в науке результаты, которые помогут решить уже имеющиеся в хозяйстве проблемы? Если нет, надо пытаться их получить. Учёные при этом не выходят за пределы своей области деятельности.

В наши дни дела обстоят иначе. Если надо  создать, например, айфон с гнущимся корпусом, изобретатель имеет в голове две задачи. Гаджет должен быть  такой-то формы, величины, открываться должен при слабом нажатии определённой кнопки и так далее. Но одновременно приходится думать и о материале, из которого будет сделан корпус, и который, не исключено, будет особой природы, чтобы быть в состоянии удовлетворить возникшие к гаджету требования. Так английский учёный Д.М. Берри писал, что корпус, конечно, материальный, но  материальность эта какая-то другая. В ряде случаев она с самого начала задумывается как нечто среднее между материей мёртвой и живой. Граница между ними представляется не как линия, но как поверхность. Не случайно в последнее время вместо понятия наукоград стали использоваться такие понятия как технопарк и инновационный центр, где нет стадии прикладной науки, оба процесса исследования объединяются.  Был проведён такой опыт. Американские учёные соединили органические мышцы моллюска с напечатанным на 3Д-принтере каркасом и научили его ползать. Таким образом был создан биогибридный робот. В будущем такие роботы смогут обследовать морское дно, в поисках, например, чёрных ящиков. Широкое распространение инновационные центры или технопарки получили в последние 10-15 лет. К такому роду деятельности разные страны пришли разными путями. Современная американская государственная инновационная политика была сформирована во второй половине 90-х годов. Приоритет был обозначен в 1997 году, когда президент Б. Клинтон прочитал Конгрессу доклад: «Наука и Технология: формируя 21 столетие». Тем не менее в Соединённых Штатах фундаментальная наука в университетах испытывает  большие трудности, подвергаясь сильному натиску государственных структур. Но положение дел там облегчается созданием большого количества инновационных центров. Однако ситуация с наукой в США требует специального рассмотрения.

Что касается нашей Академии, то политики не хотят или не могут увидеть, что большинство институтов (как минимум, в лице многих исследовательских  направлений) уже представляют собой инновационные центры. Надо только их поддержать.  

 Какой же ответ можно дать девочке на её вопрос?

Как же, однако, обстоят дела с намёками на философию, появившимися у меня ещё в школьные годы? Что мы имеем? Человек создаёт много идеализаций действительности, в рамках каждой из них формируются соответствующие законы, и каждый раз они соответствуют реальности. Можно ли сказать, что реальностей так же много, как и соответствующих им идеализаций? И что существующий мир создаётся человеком? А может быть, мир-то один, только проявляет себя он разными своими свойствами? И каждый раз другие свойства служат основой новой идеализации? Но если все идеализации имеют право на существование, тогда мир бесконечно усложняется, меняется, обнажая всё новые свои стороны. И всё-таки каждый раз мы имеем дело с другим миром. Мы ведь пытаемся обосновать принципиальное отличие реальности, как она представлена в классике, от той реальности, которая вырисовывается в не-классике. Но всё-таки они имеют то общее, что их основания принадлежат одному и тому же реальному миру, только придаётся разное значение одному и тому же его элементу: в одном случае он является базой системы (общее в классике), в другом – маргинальным свойством (общее в не-классике).  Так как же, один мир, проявляющий себя по-разному, или миров много, и каждой идеализации соответствует свой мир, созданный человеком? Классика не приемлет своего оппонента с его множеством миров, а не-классика не согласится свести своё разнообразие к чему бы то ни было одному. Однако совокупность миров в не-классике, тем не менее, всё-таки  объединяется логикой нового типа, одной и той же для каждого мира, логикой спора логических начал. Другая, но, тем не менее, общая для всех миров логика. Каждая идеализация вычленяет из действительности какое-то одно её свойство, и на его базе предлагает нам картину мира как единого целого. В то же время допускается существование множества таких целостных миров в силу неисчерпаемости эмпирической действительности. Хотя бы ниточка, но связывает каждый из идеальных миров с  этой действительностью. Эмпирическая действительность одна для всех?   Значит ли это, что мир, в конечном счёте, тоже один? Похоже, что да. Однако убедительно ответить однозначно себе-школьнице (да и себе сейчас) у меня не получается. Но больше я всё-таки склоняюсь к мысли, что существует вне нас реальность, которая никогда не совпадёт полностью ни с одной из наших  её  реконструкций. Но возникает следующий вопрос. А совокупность всех этих реконструкций, уже  созданных и только возможных, тоже существует как некий единый духовный мир, единый, но представленный для нас как одна из возможных его проекций?

Немного об искусственном интеллекте.

  Теперь, по-видимому,  в наше время нельзя говорить о мышлении, не разобравшись хоть в какой-то мере о  месте рассуждений об искусственном интеллекте, который,  будучи мышлением технических устройств, так далёк, на первый взгляд, от любого типа нашего мышления. Он существует вполне самостоятельно. Искусственный интеллект встраивается   специалистом в техническое устройство, но потом этим устройством может управлять любой человек. Наше общение с помощью мобильных телефонов, да и других средств связи, электронной почты, например, особенно наглядно формирует сетевой мир. Мы можем говорить о сетевом общении, которое создаётся нами, живыми людьми, и со всей очевидностью формируется в духовный мир не очень привычного нам вида. Его «представители» уже могут читать наши мысли, как правило, это бывает нам на пользу, но может это случаться и без нашего ведома, когда пользу или вред определяем не мы.  Мне помогает в работе способность моего компьютера запоминать, трудами какого автора я в данное время интересуюсь, и когда в очередной раз я открываю компьютер, он мне выдаёт именно эту информацию.

Не все свои мысли мы хотим закрепить, сделать доступными для другого. Мало ли о чём иной раз подумаешь! Но наша действительность со всей очевидностью подталкивает нас к тому, что скоро ничего сокровенного у нас не останется. Если ты имеешь в кармане телефон, этого уже достаточно, чтобы определить твоё местонахождение. Пропавшего человека или преступника отыскивают не столько по его поступкам, сколько по тем следам, которые он оставил в сети. Твоё лицо может служить пропуском в учреждение, где ты работаешь. Можно предположить, что мысли, мелькающие непроизвольно в твоей голове, тоже откладываются где-то и сохраняются. Большинство твоих характеристик сохраняется в интернете.  Напрашивается аналогия. Наряду с материальным миром существует мир духовный, тоже как некоторая целостность. Создавая искусственный интеллект, человек пытается «навести некоторый порядок» в этом мире, сделать его более доступным для себя. И это не первая и не единственная попытка. Можно даже сказать, что человек стал человеком только благодаря его способности выйти за пределы своей материальности (не утрачивая её), в область духовного. Мы без особого труда допускаем существование материального мира без человека, но почему-то нам трудно представить (во всяком случае в рамках классического мышления), что духовный мир тоже существует как некоторая целостность на своих  основаниях и в соответствии со своими собственными нормами.  

Мы ставим вопрос, существует ли материальная природа без нас, без нашей материальности, которая, в свою очередь, возможна только при наличии в ней духовности. Умирает тело, нет духовности, нет способности мыслить. Какова же судьба этой нашей духовности, освобождённой от телесности? Можно сказать, что она сохранена в материализованном виде: в созданных нами произведениях искусства, в научных теориях, в написанных книгах, в разговорах,  присутствующих в памяти ещё живых людей. Можно пойти дальше и напомнить, что мысли научной статьи, автора которой уже нет в живых, будучи прочитанными и усвоенными представителем  следующего поколения учёных, трансформируются неожиданным образом, пополняя духовный мир новым содержанием. И опять, мысль трансформируется и меняет духовный мир, будучи соединённой с живым человеком, с его материальным живым  мозгом. Поппер писал, что если все люди погибнут, но сохранятся книги, то, прочитав их, возродившееся человечество сможет узнать и понять мир своих погибших предков. Другими словами, мысли, материализованные в книге, могут быть, могут обладать бытием лишь соединённые тем или иным способом с человеком. А без живого человека, без его материального тела духовность может существовать? Воспитанные классикой, мы без особого труда соглашаемся с мыслью, что, конечно же, мир вполне может обойтись и без нас. Хотя Мамардашвили писал, что существует только то, что мы можем познать. Это значит, продолжим эту мысль, то, что можно соединить с человеком, с его мыслью.

Социальная эпистемология в своём развитии совпадает с этим тезисом. Здесь мы тоже приходим к выводу, что, общаясь тем или иным способом с материальными вещами, мы вносим в них своё их понимание. Чтобы навести какой-то порядок в окружающей действительности, в её бесконечном разнообразии, мы выхватываем  некоторое свойство её элементов и выстраиваем на нём логическую систему мышления. На этом сходстве создаются законы физики, химии и других наук. Как уже говорилось выше, в классике это обнаружение и фиксация общего (общее в движении, законы Ньютона). В не-классике главное – это различие, своеобразие (полёт бабочки всё-таки отличается от полёта снаряда, выпущенного из пушки). Создаваемые наукой законы позволяют нам не просто ориентироваться в окружающем нас мире, но, трансформируя его в том или ином направлении, использовать в своих жизненных интересах.

Всё это можно сказать о нашем отношении к окружающему материальному миру. Но человека всегда интересовал мир духовный как существующий (или не существующий) сам по себе. Ведь он не менее разнообразен и хаотичен, чем мир вещей. И человек живёт в этом мире, а для этого он должен как-то встроиться в него, приобрести или опытным путём, или путём обучения какие-то знания об этом мире. Чтобы вскипятить воду в кастрюле,  любой человек уже должен знать, что кастрюля не может быть деревянной, а вода должна быть достаточно чистой. Школьник, студент, инженер, учёный обладают гораздо более сложным набором знаний. Можно ли предположить, что все эти знания обладают самостоятельным существованием? Безусловно, их происхождение – мозг человека. Но не приобретают ли они самостоятельную жизнь, становясь результатом деятельности мозга? Набором этих результатов, причём набором очень хаотичным? И теперь уже этот мир становится для человека предметом понимания? И пусть произвольные мысли и будут поняты как результаты деятельности конкретного мозга, уже не существующего, но значит ли это, что в этих результатах содержится деятельность мозга по их производству, в том числе и момент зарождения мысли, когда ещё нет возможности отличить материальную сторону от духовной? В этом случае результат воспринимается с позиций его автора, с которым возможно общение. И тогда весь мир книг, которые останутся целыми, по замыслу Поппера, после гибели человечества, не будет свидетельствовать только как мёртвый мир когда-то существовавших людей, обречённый оставаться неизменным навсегда. Ведь его автор мог пойти и по другому пути. И если мы обнаружили точку разветвления мысли автора, начало этой мысли, то можем понять и неоднозначность тех выводов, которые вытекают из содержания книги. Её автор выбирал наиболее приемлемый, с его точки зрения, способ рассуждений, который зависел, тем не менее, от остальных типов логики. Таким образом знакомство с книгой может позволить нам представить весь мир прошлого разнообразным и изменчивым.

Такого рода рассуждения, возможно, и удовлетворили бы в какой-то мере школьницу старших классов. Но для серьёзного, профессионального понимания соотношения материального и идеального необходимо, разумеется, тщательное исследование возникающих в современном мышлении проблем. Некоторые из них и были выше кратко обозначены.