Круглый стол
«Мораль: многообразие понятий и смыслов»

О.П. Зубец

(старший научный сотрудник Сектора этики Института философии РАН)

Вопрос о возможности определения морали вызван не только очевидным многообразием ее понимания даже внутри одной кафедры или сектора, но и очевидным стремлением авторов энциклопедий и словарей избежать такого определения или, по крайней мере, обойтись без него. Мне кажется, это связано не только с ограниченностью и неодолимой логической ущербностью всякого определения (при том, что без задания понятия философия обойтись не может), но и тем, что в определении как бы выявляется, высвечивается напряжение между внефилософским и философским взглядом на мораль. Для нефилософского видения она предстает в виде совокупности норм, психологических явлений, характера, в виде качества личности, ряда социологических феноменов и феноменов языка – в таком случае определение представляет из себя стремящееся к полноте перечисление всего того, что обыденное сознание, язык и так относят к области морали – это напоминает то, как ветер осенью наметает кучу желтых листьев – и по сути определением не является. Ведь определение есть выражение определенного понимания, а не стремления угодить требованию полноты и соответствия наукам и мнениям. Собственно, философское определение тождественно созданию, заданию некоторого понятия.

Еще одна сложность определения морали вызвана тем, что определение понятия часто понимается как выведение его из некоего иного понятия, как воспроизведение причинной – не логической, а реальной причинной связи: в таком случае, если мораль понимается как нечто самодостаточное (а именно так понимал добродетель основатель этики) и насколько мораль понимается так, она становится недоступной определению.

Когда мораль пытаются определить через выявление ее специфики, то рядополагают ее с какими-то явлениями по выделенному признаку: регулятивная, нормативная форма (сопоставляют с обычаем, правом), ценностное сознание (с наукой и искусством) и т.п. – таким образом, самой рядоположенностью исключается принятие морали как принципиально нерядоположенного явления.

Нерядоположенность морали заключается в том, что она есть по сути человеческое признание себя автором, субъектом поступка. Поступок в оптике, например, права находит объяснение посредством идей, биографии – моя ответственность за него зависит от вменяемости, мотивации и множества иных детерминаций. Нормативность, регулятивная функция морали означают описание того, что определяет не сам поступок, а меня как совершающего его, от чего зависит мой выбор, мое решение – то есть мораль понимается в этом как то, что регулирует – возникает вопрос «Кого?» – человека, личность, сообщество, но только не субъекта. Иными словами, речь в таком случае идет о некой реальности, определяющей субъекта, носителем которой должен быть еще один субъект: один стоит за спиной другого. Но когда я говорю, это мой поступок – это означает, что он именно мой, а не чей-то еще. Мой – в моральном смысле означает выведение за скобки любой детерминации, в том числе и нормативной. Поступок в оптике морали есть нечто абсолютное, тождественное абсолютности его субъекта. Он ничем не детерминирован, кроме моей субъектности, и я признаю его своим совершенно независимо не только от того, в какой степени он детерминирован или не детерминирован обстоятельствами, но через полное отрицание этой детерминированности. То есть даже если я убил человека, случайно упав на него с крыши, – в пространстве морали это будет убийство в полном смысле, и убийство совершенное именно мной, даже если я и был уподоблен камню. Мораль исключает поступок, в котором Я вычленяло бы отдельную сферу моей ответственности, отсекая то, что детерминировано не-Я: в таком случае Я полностью бы было уничтожено не-Я: содержанием моего сознания, моей биографией, психикой, физиологией – и так можно продолжать до бесконечности. Мораль абсолютна в силу того, что всякая неабсолютность неизбежно ведет к невозможности моей автономии, а значит – моей субъектности.

Иными словами, философско-этическое понимание морали (которое есть одновременно и задание ее в культуре) принципиально отличается от того, как она видится в социальной или психологической оптике, в которой поступок не может не быть абсолютно детерминированным. Дело морали – порождение такого пространства, в котором поступок, который полностью детерминирован вне этого пространства, является в нем исключительным делом морального субъекта.

Специфика морального взгляда человека на мир заключается, в первую очередь, в том, что сам этот мир разворачивается как сфера личной индивидуальной ответственности, как «мой мир», который включает в себя всю бесконечность последствий моих поступков. Я принципиально не могу вычленить в нем отдельную часть, за которую отвечаю, и отмести все остальное, так как сама логика такого вычленения предполагает устранение меня как субъекта морали: ведь пытаясь разделить то, что зависит от моей воли, от моего решения, от моих действий, и то, что от них не зависит, а детерминировано «не-мной», а социо-природной и всеми иными формами детерминаций, человек неизбежно устранит, с одной стороны, весь мир, так как этот мир полностью детерминирован и всему можно найти причину, а с другой – сведет свою субъектность к исчезающему в бесконечности нулю: устранение мира из себя оказывается тождественным устранению себя из мира. Иными словами, единственный способ сохранить свою субъектность, то есть быть субъектом морали, субъектом индивидуального ответственного действия, заключается в принятии всего мира как своего, порожденного собственными поступками, сотворенного собственным ценностным сознанием.

Единственным основанием поступка является решение субъекта – а решение субъекта, субъектное инициирование поступка не имеет иных оснований, кроме самой субъектности: иначе нельзя было бы говорить о субъекте[1]. И это решение не есть интеллектуальный акт, не есть акт познания мира и промысленного выбора, но лишь решение поступать от себя – что есть избрание бытия, решение быть (о чем говорит Аристотель), избрание себя в мире. Уже когда поступок совершен, возникают цепи необходимых причинностей – предшествующих, делающих поступок детерминированным как угодно – социально, психологически, даже механически… – и последующих. Собственно, все эти причинности, вся эта детерминированность выражает лишь тот факт, что поступок совершен, он объективирован, вещественен и принадлежит миру вещей именно в той мере, в какой он детерминирован. Но в той же степени он принадлежит морали – в силу того, что является моим. Быть моим и означает быть тем, за что Я несу ответственность. Я не выводимо ни из чего, не является следствием, но лишь некоторой субстанцией, причиной самой себя, то есть и того, что есть «мое», единственным основанием моих поступков. Ответственность означает именно признание собой: «мой» означает принадлежащий моему миру, как тождественному мне. Если помыслить некий источник вопрошания, задающий один единственный вопрос – тот вопрос, который задает мать нашалившему или, наоборот, отличившемуся ребенку: «Кто это сделал?» – то ответственность есть ответ «Я!» и это есть последняя явленность субъекта, больше мы о нем ничего сказать не можем и не можем задать ему никакого иного вопроса. Тот, кто задает такой вопрос и само задание его не являются основаниями или источниками ответственности или субъектности: ответ «мой» есть не сама моральная ответственность, а лишь ее явленность миру, тому, кто задает вопрос. Но моральный субъект единственен – нет никого, кто мог бы задать ему этот вопрос, который неизбежно выводит в социальное пространство (даже Бог, задавая его, устраняет субъекта). Задание вопроса самому себе означает раздвоение Я – что имеет те же последствия. Возможно, есть только один способ решения данной проблемы – принять «мой» как ответ на несуществующий, незаданный вопрос – как жест, каким лев кладет лапу на добычу, как ответ, который не допускает вопроса. Моральная ответственность есть не ответ запросу извне, не ответ на вопрос к самому себе, но ответ вне вопроса, вне зависимости от того, кто и о чем спрашивает. Поэтому, мой и Я абсолютно тождественны. Моральный субъект – вне структур пространства и времени, вне логики и структур языка, познания, и, конечно же – вне и независимо от любой явленности в моральном языке. И моральный поступок есть бытие субъекта – и больше ничего нельзя о нем сказать, не покидая оптику субъектности.

Когда мы начинаем рассуждать о моральных явлениях так, как они видятся извне – мы неизбежно имеем дело с бессубъектным миром – мы не можем примыслить, вмыслить в него субъекта. В этом случае, мы имеем дело лишь с объективированными бессубъектными действиями, продуктами, смыслами и т.п. – в этом пространстве существует правовая или возможная и не в правовой форме социальная ответственность, но не моральная. С последней нам нечего делать – мы не можем ни предъявить ее, ни описать ее. То, что называется моральной санкцией, оценкой есть лишь форма социальной санкции, может быть, не сливающейся с правовой, но дополняющей ее в том же социальном пространстве.

Человек обрывает паутину причинностей и задает себя в качестве автономного признанием поступка (а через него – и мира) своим – абсолютно и изначально своим, вне и независимо от какой-либо детерминации. Именно совершая поступок как свой, даже если с точки зрения социологии, психологии и законов механики он мне совершенно не принадлежит. Через такое присвоение себе мира, через установление себя в качестве ответственного начала независимо от спецификации собственного вменяемого участия, вне калькуляций, обособления намеренного и пр. – всего того, что лежит в основе идеи правовой ответственности, человек задает себя в качестве его единственного и абсолютного начала: моральная ответственность, таким образом, предшествует свободе. Но необходима ли свобода для самого присвоения себе поступка? Собственно, если для моральной ответственности не важно, в свободе или несвободе совершен поступок, если ей не нужна свобода в качестве собственного условия – то понятие свободы поглощается автономией, абсолютностью, отодвигается на задворки оснований морального бытия, оставляется для политической и правовой мысли. Субъект не может быть свободен или несвободен – он предшествует или, вернее, абсолютно преодолевает, игнорирует эту дихотомию. Она принадлежит несубъектному бытию, взгляду извне.

Моральная ответственность принципиально отличается от правовой, для которой необходимо в совершаемом действии выделить то, что с точки зрения социума зависит от индивида и что от него не зависит (например, состояние аффекта или неумышленное действие). Эта точка зрения социума постоянно менялась в истории, но всегда речь шла именно о вменении человеку в ответственность того, что, по мнению сообщества, от него зависело в совершаемом действии. Проблема заключается в том, что такое разграничение может быть лишь результатом некоторой условной конвенции: как только человек начинает мыслиться с точки зрения его детерминированности любого рода – химической, физической, механической, биологической, социальной или психологической, биографической или какой угодно – он не может не мыслиться абсолютно детерминированным. При решении вопросов правовой ответственности сообщество разрывает цепи причинности в некотором условном и договоренном месте, проводит границу, за которой человек считается автором поступка, несущим за него ответственность. Сам человек может провести те же разграничения, только встав на точку зрения извне, увидев себя в качестве детерминированной вещи, то есть отказавшись от своей субъектности, овеществив себя. Нравственная ответственность есть утверждение субъектности вне какого-либо отчленения того, что зависит от меня и того, что от меня не зависит, она основана на том, что человек морально ответственен не в локальных уголках, оставленных недосмотревшей или неусмотренной необходимостью, не в пространстве детерминации, а в совершенно ином пространстве, в котором лишь моральный субъект является единственной и абсолютной причиной поступка, а так как сам поступок уходит своими следствиями и смыслом в бесконечное будущее, а также стягивает к себе и бесконечные связи прошлого, то ответственность распространяется на весь мир, на все, что происходило и происходит в нем. Любая попытка отграничить ответственность субъекта превращает его в детерминированное вещное начало – поэтому моральная ответственность может быть только абсолютной как и сама субъектность. Я сам в утверждении своей субъектности преодолеваю свою субъективность, я устраняю в качестве значимых и определяющих для моей ответственности за мир, моего присвоения мира – мои субъективные мотивы, намерения, степень познания и понимания как этого мира, так и отдельных ситуаций, в которых я поступаю. Именно поэтому я и способен поступать – то есть действовать от своего имени – в ситуации неодолимого незнания. Совершая поступок, я признаю своими всё необозримое бесконечное многообразие необходимых связей, которые порождает этот поступок – то есть присваиваю и собой придаю бытийственность и всему пространству необходимости. Так субъект устраняет субъективность и утверждает мир в его материальности.

Суть морали не в том или ином содержании ценностей или норм, а в том, что она есть моя субъектность. И суждение «Я мыслю» есть поступок, ибо он означает, что я считаю мое мышление и его результаты моими и несу за них ответственность: и за их истинность и за все возможные и уходящие в бесконечность последствия моих мыслей, идей, знания. Если я создаю произведение искусства и считаю его своим – то несу ответственность за все, что проистекает из него. По сути, я несу ответственность за все в мире в силу того, что каждый мой поступок изменяет всю структуру мира – не только его будущее, но и прошлое. В этом смысле я являюсь субъектом всей истории человечества, а значит и его воплощением – в своей единственности. Разве я не несу ответственность за Холокост, за инквизицию, за смерть Сократа? Любой, отвечающий отрицательно, исчезает из морального пространства, умирает как субъект.

Случившийся поступок становится необходимым – и в этом смысле субъект порождает всю необходимость мира. Обратное направление – невозможно. Если взять пример, услышанный мной на лекции Славоя Жижека: невозможно из Державина вывести Пушкина, но из Пушкина – выводится Державин и порождение им и другими Пушкина.

Субъектность делает возможным все то, что считается содержанием морали, и сама порождает некоторое содержание: нормы «Не убий» и «Не лги». Эти нормы выражают в пространстве субъектности не запрет, а нечто невозможное: то, что несовместимо с субъектностью: подобно тому, как бог не может солгать себе и убить себя, так и моральный субъект, являющийся своего рода богом мира ценностей, не может убить и солгать. Так как ценностный мир тождественен ему, то ложь другому есть ложь себе, убийство другого – убийство себя. Ложь означает, что Я совершает нечто, что не является его: следовательно, действие совершается не моральным субъектом. Убийство богом себя также невозможно.

Субъект морали принципиально единственен – он становится субъектом морали лишь в тот момент и лишь в силу того, что рассматривает себя в качестве ответственного за собственный поступок – а значит, за само свое бытие субъектом. Между поступком, понимаемым как то, за что я несу ответственность, под чем я подписываюсь, считаю своим, собой, и миром невозможно провести границу – иными словами, Я не может задать свою ограниченность и совпадает с горизонтом ценностного видения. Мир не-Я не может выступать для меня как чужая субъектность в силу того, что сама субъектность не задается знанием. И если я могу знать о существовании других людей, это не значит, что они возможны как субъекты в том пространстве, которое построено на моем авторстве. Если я ставлю свою подпись под статьей, это в том числе означает, что у нее нет и не может быть иного автора.

На мой взгляд, философско-этическое определение морали таково: мораль – это субъектность. Хотя, как и всякое определение, это является тавтологией.