– 109
В.А.Беляев Генеалогия информационных технологий и Интернет Читая статью А.Г.Ваганова «Смертоносная память. Смерть как способ существования оцифрованной информации» (см. вариант в данном сборнике «Смертоносная память»), я столкнулся с парадоксальностью, показанной в этом феноменологическом анализе информационных технологий и Интернета. С одной стороны, автор показывает нарастание тотальности процесса оцифровывания, близкого к тому, чтобы затопить в нем все, что только можно. Показывает неистребимое стремление к бессмертию, которое движет стремлением, даже манией оцифровывать. С другой стороны, говоря о реальности функционирования информации в Интернете, автор показывает отчаянную борьбу с бессмертием, безличностью и непринадлежностью оцифрованной информации, которая нарастает со стороны рыночных структур и рыночной стратегии существования либерально-демократического мира. Автор статьи не проблематизирует эту парадоксальность. Он сконцентрировался на проблеме изменения представлений о смерти. Я же хочу именно эту парадоксальность поставить в центр внимания. В ней видно и содружество и столкновение двух фундаментальных несущих основ современной техногенной цивилизации вообще и информационных технологий и Интернет в частности.
Наука как способ оцифровывания истины
В чем суть оцифровывания? Это довольно ясно видно по результатам деятельности современных информационных технологий. Наиболее очевидной стороной является задача сохранения предельной
идентичности информации при ее преобразовании в аналоговую форму и хранении. Более глубокой является задача сделать информацию предельно технологичной в отношении переработки. На самом глубоком уровне лежит задача сделать предельно технологичным мир вообще, раскрыть до предела его конструируемость. Какое отношение имеет оцифровывание к науке? Вот выдержка из вышеупомянутой статьи А.Г.Ваганова. Многие исследователи склонны радикально обострять постановку вопроса. «Передовая, прогрессивная иммортология опирается на принципиальный отказ от «водно-углеродного шовинизма» в понимании жизни, на переход от субстратного к функциональному ее определению. К замене развития самоорганизацией, жизнедеятельности просто деятельностью, к отождествлению, а фактически подмене, жизни разумом <...>. Голова – это разум, обретающий свойства жизни. По функциям <...>. Живому, смертному, чувствующему человеку, разум которого служит жизни, противостоит абиотический, бессмертный, саморазвивающийся интеллект. Жизнь приобретает статус его предпосылки и вместо субстанции становится акциденцией. Соответственно человек из субъекта развития превращается в компонент человеко-машинной цивилизации. Возникает феномен технологического, компьютерного человека, переходного к роботам существа... постчеловека. Именно этот процесс абиотизации бытия продуцирует надежды на «бессмертие по-научному», наиболее эффективно маскирующее процесс вытеснения живых людей техникой <...>. Бывший субъект, становясь частицей мыслящего океана, уже только перевоплощается, двигаясь внутри виртуально-информационных сетей, примитивным прообразом чего можно считать, например, систему Интернет [см. статью в данном сборнике]. Кто кроме ученых подпишется под этой декларацией? Вероятно, никто. Но в таком случае, какое намерение двигает учеными, создающими такие декларации? Это намерение не может быть намерением отдельных ученых, т.е. отдельных личностей. Это намерение предельно безлично. Это может быть только выражением самого намерения науки или науки как намерения. Предельным выражением этого намерения. Так сказать, намерением науки в чистом виде. В чем состоит намерение науки? Зададим его следующим образом: оно состоит в том, чтобы собирать общедоступный и общеочевидный мир. Собирание мира – это задача, возникшая перед человеком с того момента, как он осознал, что живет в мире существ, обреченных на взаимное пожирание. Это задача прекращения «войны всех против всех». Начиная с эпохи великих духовных открытий (середина 1 тысячелетия до н.э.), задача собирания мира породила множество
философских и религиозных систем. Эти системы были конкретными способами сборки мира. Но все эти системы страдали одним существенным с точки зрения науки недостатком – неочевидностью. Очевидности каждой из этих систем замкнуты на посвященных, верующих – тех, кто тем или иным образом стал открытым для реальностей своих систем. Для всех остальных эти реальности были не очевидными, а значит, не существующими. В условиях, когда на роль собирателя универсума претендуют сразу несколько систем сборки, в соединении со стремлением к единой истине, возникает ситуация мировых войн. Это могут быть религиозные войны. Это могут быть войны между философскими системами. Но в любом случае неизбежность войн вытекает из несоизмеримости оснований, на которых враждующие стороны пытаются собрать мир. А это значит, что такая стратегия сборки мира не выполняет свою задачу – вместо прекращения «войны всех против всех» она воспроизводит эту войну, только на более высоком уровне. Наука, как стратегия сборки мира, так как она стала формироваться в Европе в Новое время, была попыткой решить задачу сборки мира таким способом, чтобы не воспроизводить «войны всех против всех» ни на каком уровне. Наука нашла следующее решение: нужно сделать фундаментальные очевидности собираемого мира доступными для всех. На протяжении всего Нового времени наука занималась выковыванием этого намерения: сделать Фундаментальные очевидности мира общедоступными и общепринимаемыми. Какие базовые способы предъявления очевидностей культивировались наукой? Доказательство и эксперимент. Наука все более и более вставала «по ту сторону» мифологических, религиозных, философских и других «предпосылок». Она действительно хотела собирать мир только на основе тех очевидностей, которые можно предъявлять с помощью доказательства и эксперимента. Но мир, собираемый на основе только таких очевидностей, становился все более и более приземленным. А намерение собирать мир только таким образом все более четко отливалось в различные виды посюстороннего, материалистического мировоззрения. Почему оцифровывание является предельным способом реализации намерения науки? Во-первых, потому что оно предельно объективирует знание в виде знаковых систем и предельно отделяет его как от субъекта познания, так и от способа трансляции знания. Во-вторых, оно предельно объективирует реальность, произведенную на основе этого знания. Именно это является предельным выражением намерения собирать общеочевидный и общедоступный мир. Чем более
знание и способ его трансляции отделены от субъектов незнания, тем больше гарантии, что собираемый таким образом мир будет всегда тождественным себе. Чем более реальность, производимая на основе этого знания, отделена от субъективизма субъектов познания, тем больше гарантии, что мир, в котором существуют субъекты, будет общеочевидным и общедоступным. Такая социально-когнитивная инфраструктура культивирует предельно соизмеримый мир и предельно соизмеримый опыт мира. Но за счет чего? За счет отсечения всех возможных иных миров и линий опыта. Неудивительно, что идеалом знания в этом случае является естественнонаучное знание, а идеалом реальности – естественнонаучная реальность. Эта реальность и соответствующее ей знание предельно ограничены во внутренней свободе. Это мир, предельно соизмеренный внутри себя фактом своего онтологического положения. Это царство закона в своем предельном выражении. Неудивительно, что научнократические утопии в пределе задают мир, вытесняющий субъекта как источника возможной несоизмеримости. Именно такого рода утопия и цитировалась выше. Но разве наука только такова? Разве в ней нет сознания ограниченности установки на предельный объективизм? Разве в ней нет поисков противоположного? Разве ученые были только теми, кто не думал ни о чем другом, кроме абсолютно объективной реальности? Разве наука не признает осмысленности существования других форм опыта? Да все это есть. Но это означает только то, что реальность существования науки и ученых не ограничивается намерением науки. С этого места выражение «намерение науки» следует брать в кавычки для того, чтобы отличать реальность существования науки как социально-когнитивной традиции от ее намерения в чистом виде. Можно делать наоборот: брать в кавычки слово «наука» для той же самой цели. Например, сразу же возникает вопрос: что тогда из себя представляют гуманитарные науки? Ведь гуманитарные науки, как они стали методологически самоопределяться в XIX веке, противопоставляли свой индивидуализирующий метод генерализирующему методу естествознания. Почему, несмотря на индивидуализирующий метод, гуманитарные науки продолжают называться науками и сами себя продолжают называть науками? Почему они не захотели отделиться от науки? Почему не назвали себя просто искусством, например. Ответ, на мой взгляд, достаточно прост. То, что является реальностью исторического бытия, называемого наукой, представляет из себя сложную иерархию намерений, попадающую в область рефлексии только отчасти. Здесь возможны разнообразные сочетания. Вполне возможно, например, стратегически, на уровне неявного намерения, оставаться в рамках поиска объективной реальности, и одновременно
тактически, на уровне явно формулируемого намерения, эту объективную реальность ограничивать или даже отрицать. Отсюда легко понять парадоксальность не только гуманитарных наук, но и европейской гуманитарной культуры Нового и новейшего времени в целом. Понятие науки в европейской культуре Нового и новейшего времени всегда имело статус гораздо больший, чем обозначение собственно методов познания, конституирующих конкретные научные дисциплины. По мере приближения к XX веку понятие науки все более приобретало смысл идеи нового мира вообще. Тот, кто боролся со старым миром, называл себя ученым. А то, с чем он боролся, он называл мифологией, религией, метафизикой, моралью и тому подобным. То, что произошло при этом в рамках слова «наука», современные ученые не захотят назвать наукой. Они назовут это псевдонаукой, лженаукой, паранаукой или просто, например, мракобесием. Но они не смогут отрицать, что все это произошло в рамках намерения науки как намерения культуры в целом. Например, современное постмодернистское измерение культуры я отношу к последствиям именно этого. С одной стороны, мощнейшие, невиданные и не имеющие смысла ранние археологические изыскания в отношении прошлых культур, существование их продуктов наряду с продуктами собственно современной культуры. А с другой стороны, явная беспомощность в отношении творчества собственных миров, которые могли бы сравниться с продуктами ушедших культур по чувству укорененности в бытии. С одной стороны, мощнейшая критика и даже гиперкритика всевозможных непосредственностей: социальных, психологических, политических, экономических – каких угодно. А с другой стороны, невозможность найти новую плоть бытия, нарастание тотальности холода и одиночества. С одной стороны, бесконечные поиски конструируемости мира, феерия техники. А с другой стороны, отчаянные поиски выхода из этого мира, ренессанс эзотерики, «утро магов». Постмодернистская культура – это культура диверсий по отношению к науке, на основе науки как всеобъемлющего намерения, объективированного в техногенную цивилизацию и поэтому неотменимого.
Либеральная демократия как социальный модус науки и наука как когнитивный модус либеральной демократии
Почему именно либеральная демократия? Разве нельзя представить себе либеральную демократию без современной науки и техники? В принципе можно. Точно так же, как в принципе можно себе
представить науку без современной техники. Но тогда это будут соответственно зачаточная либеральная демократия и зачаточная наука. Общим местом стало сопоставление рождения научных и демократических идей в античности. Я сказал бы об этом так: наука – это когнитивный модус либеральной демократии, а либеральная демократия – социальный модус науки. Наука в своей сущности так же неотделима от либеральной демократии, как либеральная демократия от науки. Одно поддерживает другое и одно без другого не существует. Именно поэтому только европейская социально-когнитивная традиция смогла самостоятельно развернуться в техногенную цивилизацию. Либерально-демократические идеи и идеи научности сделали это вместе. Это не будет удивительным, если рассмотреть принципы, конституирующие либеральную демократию и науку. Эти принципы в своей основе тождественны. <Естественное право. Веротерпимость. Общественный договор. Правовое государство.> Идея естественного права – это принцип «каждый строит самого себя, свой мир». Но драма в том, что никто не может брать средства для самопостроения только у самого себя. Все являются средством друг для друга. Следовательно, каждый, строя свой мир, не может не превращать других в средство для своего построения. А это, в своем пределе, – война всех против всех. Для предотвращения такой войны вводится принцип веротерпимости: никто не должен заставлять другого строить тот мир, который строит он сам. Но так как индивиды объединены общей для всех реальностью их предметного, земного существования, абсолютного значения этот принцип иметь не может. Он возможен только на стратегическом, потустороннем уровне. На тактическом, посюстороннем уровне миры индивидов неизбежно пересекутся, и возникнет проблема войны всех против всех. Для избежания этого нужно пойти на взаимный компромисс: «сделай так, чтобы максима твоей воли могла стать основой для всеобщего законодательства» или «относись к другим не только как к средству, но и как к цели». Свобода твоей истины кончается там, где начинается свобода истины другого. Истина в этой стратегии неизбежно превращается в компромисс между силами, образующими реальность. Это общественный договор. Но где гарантия того, что намерение компромисса будет удерживаться? Для настоящей гарантии это намерение нужно объективировать, сделать независимой от индивидов реальностью – государством общественного договора, правовым государством. И при этом одновременно помнить, что независимость этого государства условная, что в любой момент его содержание может быть переопределено.
Как в науке присутствуют эти принципы? Наука тоже основана на естественном праве той реальности, на которую она направлена, иметь собственную логику. Она тоже ищет истины как компромисса между факторами, образующими эту реальность, и логикой человека, ведущего поиск истины. Научная истина – это кодификация получившегося «договора». Объективная реальность и либеральной демократии и науки – это реальность взаимного опосредования. Стратегия научности, как поиск такого рода объективной реальности, выступает в качестве когнитивного модуса либерально-демократического намерения в потоке намерений, пронизывающем универсум. <Веротерпимость.> Все современные либеральные демократии легко уживаются с любыми религиозными системами. Единственное требование либеральной демократии к ним – действовать в рамках институтов самой либеральной демократии. Современная либеральная демократия – это идеология земного, предметного, опредмеченного существования, поставившая запрет на вмешательство трансцендентного опыта в земные дела. Такой опыт допускается в либерально-демократическом универсуме только в рамках институтов гражданского общества. Один верующий назвал ценности либеральной демократии животными ценностями. И по сути дела он прав. В своем развитии принципов веротерпимости и общественного договора, в стремлении сделать мир доступным и возможным в равной мере для всех, либеральная демократия не могла не снижать «планку трансцендентности». Ее мир с необходимостью становился все более приземленным, ее ценности все более отчетливо принимали характер только земных ценностей. В науке коррелятом принципа веротерпимости является принцип позитивности. Наука занимается только той реальностью, которая может существовать как предмет, доступный всем. Наука, как и либеральная демократия, стоит по ту сторону трансцендентного. Современная наука, прошедшая через идеологию позитивизма и атеизма и переросшая ее, так же легко, как и либеральная демократия, сосуществует с разными религиозными системами. Единственное требование к ним – невмешательство в дела науки. Современная идеология науки признает существование вненаучного опыта. Но за собой она оставляет монопольное право на доступ к «объективной реальности» и «объективной истине». Так же как и либеральная демократия наука конституирует одновременно предельно общедоступный и предельно общеочевидный мир. За счет этого ее истины являются самыми очевидными и самыми приземленными одновременно. Современный ученый, точно так же как и современный
либеральный демократ, может исповедовать какую-нибудь религию, являясь при этом нормальным ученым и нормальным верующим, сам считая себя этим нормальным ученым и нормальным верующим. Это «разделение властей» в современном мире считается нормальным. <Гражданское общество. Разделение властей.> Для либеральной демократии принцип гражданского общества является очень важным принципом. Он устанавливает одновременно и императив внутренней активности субъектов либерально-демократического универсума, и вектор этой активности. Субъект либеральной демократии должен быть активен по определению. И для того чтобы состояться как существо этого мира и для того, чтобы как минимум выжить в нем. Его активность при этом должна быть направлена в область общих интересов. С одной стороны, гражданское общество противопоставлено гипериндивидуализму и определяется категорическим императивом «сделай так, чтобы максима твоей воли могла стать основой для всеобщего законодательства». С другой стороны, оно противопоставлено самовластию государства и выполняет функцию принципиального антидогматизма. Для науки этот принцип тоже существует и так же важен, хотя для него нет специального термина. Эту важность можно показать на осуществимости доказательства. Можно сказать так: в той мере, в какой для науки важен принцип доказуемости, в той мере для нее важен принцип гражданского общества. Доказательство в науке – это согласие на поле общего дела. Оно требует активности всех сторон: и тех, кто доказывает, и тех, кому доказывают. И оно требует, чтобы эта активность была стратегически направлена на общественное согласие, на выход в позицию по ту сторону своего «не могу иначе». Доказательство – это способ приведения к очевидности. А очевидность – это истина, принимаемая на уровне безусловности. Система очевидностей каждого человека и каждого сообщества имеет свою топологию, свое силовое поле, удерживающее целостность его сознания и бытия в целом. В той мере, в какой это поле чувствует свою укорененность в бытии, в той мере в нем присутствуют поля и точки безусловности и нерефлексируемости, те самые «не могу иначе», про которые человек может сказать только то, что они существуют. Оторвать человека от этих точек, вывести его за пределы этих полей – значит изменить не только его сознание, но прежде всего его положение в бытии. А когда человека пытаются переместить из одного места бытия в другое, он сопротивляется. Доказательство, в своем глубочайшем смысле, – это ни что иное, как перемещение в бытии. Когда один человек пытается доказать нечто другому, когда он пытается изменить
его систему очевидностей, он по сути дела пытается вывести его из той «комнаты бытия», в которой тот находится в данное время, и привести в свою «комнату». Это нельзя сделать чистым насилием. Для этого нужна добрая воля того, кому доказывают. Ведь чем дальше одна «комната бытия» находится от другой, тем более человек, которому доказывают, будет сопротивляться доказательству. И если он займет позицию «докажите мне это, а сам я с места не сдвинусь», то он просто уйдет в позицию глухой обороны. Возможность доказательства будет блокирована. Из этого должно быть видно, что доказуемость вообще, а в науке в наибольшей степени, держится на принципах гражданского общества, а точнее на императиве «сделай так, чтобы максима твоей воли могла стать основой для всеобщего законодательства». Вторая сторона гражданского общества, принципиальный антидогматизм. Для либеральной демократии источником догматизма является государство. Для науки это метафизика. С одной стороны, наука не может существовать без метафизики так же, как либеральная демократия без государства. Каким-то образом нужно сообразовывать научные концепции в некоторое целое. Следовательно, нужно выходить на уровень метанауки – метафизики. С другой стороны, ученые всегда помнят о том, что метанаука – не более, чем «общественный договор» конкретнонаучных дисциплин. Метанаука для ученых имеет значение «правового государства», которое нужно сдерживать путем «разделения властей». Поэтому для науки естественен и желателен метафизический плюрализм, он дает защиту от возможного превращения конкретной метафизики в безальтернативную идеологию. Один ученый-естественник, выступая перед аудиторией студентов философского факультета и излагая систему значения теоретических уровней в науке, сказал, что самым большим весом в науке обладают эмпирические обобщения. Я не знаю, в какой мере с ним согласятся его коллеги, но для меня в этом заявлении предельно четко виден жест «человека гражданского общества»: наибольшим весом обладает тот уровень общественной организованности, который ближе всего к «низам». «Активность снизу» обладает онтологическим приоритетом перед всеми другими видами активности. <Частная собственность. Свободный рынок. Конкуренция.> Отсюда можно понять, что аналогом частной собственности в науке является личностный опыт непосредственного соприкосновения с реальностью. Хотя бы и через экспериментальную среду. Для ученого единственно он является гарантией того, что происходит соприкосновение с реальностью, свободной от метафизики. Ученого может вообще не беспокоить вопрос о том, действительно ли это так. Точно так
же как либерального демократа может не беспокоить вопрос о том, действительно ли частная собственность является гарантией его укорененности в этом мире. Для них достаточно того, что «частная собственность» является институтом укорененности. (Объективированное намерение иметь непосредственную связь с подлинной реальностью: Богом – для человека Реформации, природой и самим собой – для ренессансного человека вообще.) И тут, как и следовало ожидать, вновь обнаруживается парадоксальность. «Подлинная реальность» оказывается невозможна только как реальность доступная в личностном опыте. Вот уж прав Иван Карамазов Достоевского, когда говорит, что для человека нужна не просто идея, а та идея, которая дает возможность быть «всем вместе». Иван Карамазов имел в виду неизбежность социального насилия во имя идеи. Но можно сказать и так: по-настоящему подлинной реальность становиться только тогда, когда она отчуждена от личностного опыта. Идеология науки всегда делала и делает упор именно на этой стороне научного знания и научной традиции. Та реальность, которая получена в бесценном опыте непосредственного соприкосновения с чем бы то ни было, может стать объективной реальностью науки, только если она прошла через научную машину объективации. Точно так же как для человека либерально-демократического мира производимые им вещи имеют смысл только тогда, когда они превращаются в товары. Отчуждение, объективация как доказательство подлинности парадоксальным образом преследует взятие в собственность, непосредственность как доказательство того же самого. Свободный рынок и конкуренция в этой ситуации являются не более чем способом разрешения парадоксальности. Способом, актуальным до тех пор, пока существует этот парадоксальный способ существования, пока он воспроизводит свою парадоксальность. <Прогресс.> Выходит, что этот процесс по определению бесконечен? С одной стороны, для науки и либеральной демократии личность по определению должна быть некой уникальностью, имеющей нечто безусловно свое: свой способ соприкосновения с миром как неповторимый опыт, как место своего расположения, как «частную собственность». С другой стороны, для машин объективации, для рынков в широком смысле – тех мест, где производится всеобщее соизмерение, где личностный опыт и продукт превращается в товар – личность должна скорее быть способной к предельной безличности. Чем более безличной она будет в своих продуктах, тем более технологичным будет ее товар как предмет массового потребления. Тем более эти продукты будут соответствовать императиву «поступай так,
чтобы максима твоей воли могла стать основой всеобщего законодательства». Тем более они могут быть приняты в качестве «объективной реальности науки». Как именно порождается бесконечность? Очень просто. Для того, чтобы выполнить первую часть парадоксальности – быть уникальностью, – не нужно прикладывать особых усилий. Непосредственная погруженность в бытие есть изначальное состояние человека. Но для того, чтобы превратить ее в товар, чтобы сделать значимой с точки зрения машин объективации, нужно приложить немало усилий. Для объективной реальности приращение значимости может происходить только в виде «объективно нового». А это как раз и является дефицитом непосредственного опыта. Для того, чтобы стать значимым на рынке, нужно во что бы то ни стало объективировать себя в формах, являющихся «объективно новыми». Следовательно, с одной стороны, хочется или не хочется, нужно искать области новизны для самореализации. А с другой стороны, хочется или не хочется, нужно создавать эти области новизны для того, чтобы поступающие поколения могли вообще найти свое место в этой жизни. И все это должно быть обеспечено некими фундаментальными жизненными инфраструктурами. Что это за инфраструктуры? Это техногенная цивилизация. Техногенная цивилизация – это объективная реальность, порождающая объективную реальность. Объективная реальность, порождающая объективную реальность, не может не быть техногенной.
Техника как объективная реальность науки и либеральной демократии
Наука всегда была связана с техникой. Можно сказать, что по большому счету без техники науки никогда не существовало. Ретроспекция науки с точки зрения современной ее стратегии должна признать это. Какова была наука – такова была и техника. Связь науки и техники существует и в виде первых технических приспособлений для доказательства теорем, и в виде первых знаковых систем, представляющих научное знание, и в виде первых способов его хранения. Но по-настоящему эта связь была конституирована тогда, когда земная реальность стратегически перестала находиться по ту сторону науки. Если Архимед свои технические проекты стремился рассматривать как промежуточные этапы на пути к чистому знанию, то математическое естествознание Нового времени логично пришло к идее эксперимента как к необходимой связи научной истины с материальным, техническим опытом.
Что следует из необходимости этой связи? Во-первых, то, что объективная реальность науки не мыслима без техники. Техника входит в определение объективной реальности науки. Все научные истины современного экспериментального математического естествознания и обществознания существуют либо через технику как экспериментальную инфраструктуру научно-исследовательского опыта, либо через технику как социально-когнитивную инфраструктуру современного человечества вообще. Во-вторых, из сказанного с необходимостью должно следовать, что техногенная цивилизация является не побочным, а прямым продуктом науки. Техногенная цивилизация так же нужна современной науке, как циркуль и линейка античной геометрии. Без техногенной цивилизации современная наука не может существовать в принципе. Наука никогда не равнялась либеральной демократии. Она противопоставляла и продолжает противопоставлять себя ей. Но и либеральная демократия никогда не равнялась самой себе. Как реальность опосредования она всегда была полна неопределенностей относительно того, как, кого и в какой мере можно и нужно принимать в расчет. Либерально-демократический универсум всегда был и остается динамическим равновесием противостоящих друг другу сил и стихий. Наука и до ее институционализации, и после тоже была одной из сил либерально-демократического универсума. Она боролась и за список тех реальностей, с которыми она имеет дело, и за характер этих реальностей. Особенно сильно это проявлялось в ту пору развития науки, когда она принимала естественнонаучное знание за идеал научного знания вообще. До сих пор те, кто занимаются естественными или просто фундаментальными науками, продолжают уверенно противопоставлять себя либеральной демократии. Но все это только следствие корпоративности самосознания ученых и силы экзистенциального намерения искать нечто абсолютно устойчивое, независимое от волн истории. По мере того, как наука становилась одним из институтов либерально-демократического социума, она все более теряла возможность стоять «по ту сторону» этого социума. Как рефлексивный модус опосредования активности участников либерально-демократического универсума наука с неизбежностью должна была порождать все новые и новые способы опосредования. А опосредование в этом универсуме означает объективацию, превращение в технику. Наука не могла не превращаться в огромное, разветвленное тело опосредования, которое сейчас называют техногенной цивилизацией.
Наиболее очевиден такой процесс на примере экономической науки. С одной стороны, экономика – это наука «гуманитарная», т.к. она вырастает из либерально-демократического намерения новоевропейского человека «самому строить себя». Но, с другой стороны, она же наука «естественная» и «техническая», т.к. для обоснования своего намерения ей нужно было найти «объективную реальность», «естественный порядок вещей», который бы утверждал естественность либерально-демократического способа существования. Отсюда возник поиск мира-машины, который бы приводил в гармонию личные и общественные интересы, заставляя личные интересы превращать в интересы всех. Этот прорыв удалось осуществить А.Смиту. В механизме рынка он нашел «невидимую руку», которая превращает индивидуальные корыстные интересы во взаимную выгоду. Дальше экономика, как никакая другая из наук, точно следует за всеми метаморфозами либерально-демократического способа существования. А эти метаморфозы в целом можно описать как изменение характера и состава тех реальностей, которые нужно сообразовать к их «взаимной выгоде». Искались пределы возможного для каждой из реальностей и пределы того, что может получиться в результате их сообразования. Недаром самую научную из стратегий экономической науки назвали маржинализмом – «теорией пределов». Рефлексия в стратегии либеральной демократии и должна быть именно теорией пределов: как реальности полагают пределы друг другу, делая возможным сосуществование. Теория «пределов роста» Римского клуба относится к этой стратегии, включая в число участников либерально-демократического универсума нового члена – биосферу. Наука и техника играют непосредственную роль в развитии «восстания масс». С одной стороны, восстание масс является следствием эгалитарно-либерального процесса – стремления универсализировать либерально-демократическую доктрину, сделать ее максимально объективной реальностью. С другой стороны, либеральная демократия никогда не могла реализовать на практике принцип всеобщности своих императивов. Наука тоже, несмотря на свое намерение быть предельно общедоступным и общеочевидным, никогда не могла сделать научное знание по-настоящему всеобщим, доступным всем. Всем она могла предоставлять только «научно обоснованное» знание, превращенное в продукт массового потребления. Массы, с точки зрения ученых, всегда оставались пассивной средой, которая может только воспринимать и воспроизводить «научно обоснованные» стереотипы или, хуже того, отдавать предпочтение ненаучному и антинаучному. Над либерально-демократической и научной элитой всегда
тяготела власть масс, опасность их восстания. Восстание масс – это всегда изменение системы распределения сил социального универсума в сторону контингентов с низким уровнем опыта. Отсюда необходимость приводить системы научных очевидностей к массовым очевидностям, необходимость понижать уровень научности. Научное обоснованное знание, превращенное в то, чем может пользоваться масса, – это и есть техника. Техника – закономерный результат компромисса между сознанием научного сообщества и массовым сознанием. С одной стороны, техника – это то, что является объективацией науки. А с другой стороны, техника – средство «максимально лучшего устройства жизни максимально большего числа людей». Наука в условиях давления масс должна постоянно порождать технику. Это ее главный способ воспроизводить свою легитимность в глазах массового сознания при условии отсутствия идеологии аристократизма науки. Но одновременно техника служит тем, что порождает и усиливает либерально-эгалитарный процесс, восстание масс. Это приводит к раскручиванию спирали научно-технического прогресса с точки зрения масс и одновременно к раскручиванию спирали регресса с точки зрения чистоты научной истины. Ученые все более становятся зависимыми от массового сознания и от инфраструктур либерально-демократического социума. Не только наука и техника являются генератором «восстания масс», но и «восстание масс» является генератором науки и техники. Восстание информации постиндустриальной эпохи – естественное следствие этого процесса. Чем большие массы входят в качестве равноправных агентов в либерально-демократический универсум, тем больше либерально-демократический универсум превращается в универсум ученых. Чем в большей степени универсум ученых становится техногенным универсумом, тем более утонченные формы объективации и опосредования он производит. Индустриальное общество превращается в информационное. А изобретение глобальной информационной сети можно считать закономерным следствием стремления восставших масс, ставших массами ученых и техников, к самоорганизации.
Информационные технологии и Интернет – второй новый свет либеральной демократии и науки
С наступлением апофеоза индустриальной эпохи либерально-демократическая формация наталкивается на ограничение возможностей для «продления рода». Ведь продление рода в такой формации –
это процесс бесконечного самопостроения и самопреодоления уже построенного. Значит, всякое ограничение в ресурсах ставит саму идею такого существования в тупик. Это относится и к внешним, и к внутренним ресурсам. Продукт самопостроения и самопреодоления в либерально-демократическом универсуме является товаром (в широком смысле – тем, что вообще должно быть оценено и потреблено другими). Поэтому то, что не вышло на рынок (в широком смысле – в пространство соизмерения всего построенного и преодоленного), не может считаться значимым в либерально-демократическом способе существования. Это относится как к вещным, так и к знаковым продуктам. Постоянной проблемой либерально демократической экономики (в широком смысле – как процесса реализации и расширения самопостроения и самопреодоления) является наращивание возможностей производства и потребления. Как совместить одно с другим? Если придерживаться принципа, выдвинутого протестантизмом, о «производстве ради производства», то кризисы перепроизводства неизбежны. Либерально-демократический социум с необходимостью должен быть обществом потребления – иначе он не сможет реализовывать фундаментальные принципы своего существования. В эпоху становления либерально-демократических государств эта проблема решалась через внешние рынки сбыта. Не будь их, как бы продукты самореализации могли превратиться в товары? Неудивительно, что эпоха становления либерально-демократических государств – это эпоха поисков рынков сбыта и борьбы за них – колониальная эпоха. Неоценимым подарком судьбы для развития и утверждения либерально-демократической идеи было открытие Нового света и легких путей на Восток. Это давало новые ресурсы для развертывания активности и рынки сбыта, на которых продукты активности можно было превратить в товары. Это давало либерально-демократической идее, реализовывавшейся поначалу преимущественно на внешних рынках, иллюзию беспредельности. Но осадное положение зарождающихся либерально-демократических государств и внутренние социальные катаклизмы, связанные со сменой способа существования, привели к необходимости создавать внутренний рынок – систему внутреннего потребления. А главная проблема внутреннего рынка – это сбалансированность процесса саморазвертывания производства и потребления. Либерально-демократические государства с внутренним рынком – это уменьшенная модель либерально-демократического универсума в целом. Чем больше либерально-демократическая идея получает мировое распространение,
тем меньше становится внешнее поле для развертывания активности и тем более внешний рынок превращается во внутренний. Либерально-демократический универсум приближается к состоянию замкнутой на себя реальности. Либерально-демократический принцип самореализации в такой реальности превращается в принцип вечного самообновления. Нужно бесконечно обновлять инфраструктуру своего существования, состоящую из товарной предметности и истины, для того, чтобы производить новые товарные предметности и истины и т.д. Но вещная инфраструктура существования имеет значительно больше ограничений на обновляемость. Бесконечному повышению «уровня жизни» с внешней стороны противостоит ограниченность ресурсов биосферы, а с внутренней – страх перед растворением «человеческого естества» в потоке искусственного. Экзистенциально-знаковая инфраструктура (производством которой заведуют информационные технологии) имеет гораздо больше возможностей для расширения. Либерально-демократический универсум логично переходит от индустриальной эпохи к информационной. Обнаружение пределов внешнего роста становится началом роста вовнутрь. Это не изменение стратегии, а изменение тактики. Информационные технологии и Интернет для информационной эпохи – то же самое, что Новый свет и легкие пути на Восток для эпохи индустриальной. Это возможность для либерально-демократической идеи снова почувствовать свою беспредельность. Внутренний рынок в буквальном смысле становится виртуальным – он уходит в глубины экзистенциально-знакового существования человека. Интернет радикально меняет размеры жизненного пространства и делает систему коммуникаций одновременно универсальней, непосредственней и виртуальней. Последнее качество очень важно. Виртуальность коммуникации дает возможность максимально отождествить понятия свободы и независимости. Этот парадокс был постоянным камнем преткновения либеральной демократии. Чем реальней коммуникация, тем в более сильном противоречии находятся свобода и независимость. Когда тело соприкасается с телом, свобода – не более чем оптимальный характер взаимозависимости. Совсем иное будет, если соприкасаются виртуальные тела, те тела, которые заведомо находятся вне зоны, которой нельзя пожертвовать, вне поля «не могу иначе». Тогда можно в принципе не заботиться об оптимальной взаимозависимости. Виртуальные тела можно иметь в великом множестве и менять их в любое время.
А вот интересное замечание из статьи П.П.Гайденко «Информация и знание». В этой статье среди многих тезисов и антитезисов есть те, которые имеют непосредственное отношение к принципам существования ученых и науки и описывают то положение, в которое они попадают в информационном обществе. «Разве в своей профессиональной деятельности мы не испытываем чувства беспомощности перед ежегодно возрастающим потоком книг и статей на всех языках мира, которых не только не успеваем осмыслить, но даже и толком прочитать? А ведь профессиональная добросовестность предполагает знание всего того, что сделано в твоей области по исследуемой тобой проблеме, как предшественниками, так и современниками. Нередко, увы, приходится замечать, что при росте дефицита в осмыслении, в конце книг и статей увеличивается библиография работ по данной теме, легко получаемая при помощи того же компьютера» [Философия науки. Вып. 3. М., 1997. С. 192]. В этих словах сошлось сразу несколько принципиальных линий проблематизации. С одной стороны, ученые по определению обязаны поддерживать предельную объективность научного знания, а значит, обязаны соизмерять в своем опыте все, что должно быть соизмерено (весь поток научной информации, относящийся к их дисциплине). С другой стороны, они существа, обладающие всего лишь человеческими силами для реализации этого. Индустриальное общество вышло за пределы тех коммуникативных и информационных инфраструктур, которые обеспечивали науку чувством исполненного долга. Восстание масс обернулось восстанием информации и стало превращать более-менее стройный хор науки в какофонию. Это положение является одним из ракурсов постмодернистской ситуации. Что делать? Науке, как и либеральной демократии, тоже остается надеяться на информационные технологии и коммуникации как на прорыв в новое измерение, в новый мир. Оправдаются ли эти надежды? Неизвестно. Только видно, что сами информационные технологии несут в науку нечто виртуальное. Так же как и во все остальные измерения человеческого существования. Понятие «виртуальные миры» становится применимым к науке в самом непосредственном смысле. Если хорошо подумать, то разве должно быть иначе? Чем наука как способ существования отличается от других способов существования для того, чтобы можно было освободить ее от потока виртуализации, который несет информационное общество? Виртуальность в данном контексте можно определить как положение вне пределов подлинности. Подлинности как чувства внутренней целостности, как чувства укорененности в бытии. Бесконечный научно-техническо-либерально-демократический
прогресс оборачивается регрессом в ощущении подлинности. Нужно до самого мяса, до самых костей сдирать с себя плоть и превращать ее в объективацию-знание-товар для того, чтобы доказывать свое существование как настоящего члена научно-либерально-демократического универсума. Нужно прорываться в самые укромные уголки и места бытия для того, чтобы приносить оттуда кусочек объективной истины, как дань «великому богу объективности». После этого нужно рассеивать всевозможные иллюзии для того, чтобы бороться с неуклонно возрастающей мощью техники, которая дает инструменты для реализации разнообразных категорических и гипотетических императивов, колющих оставшуюся плоть. А после этого нужно бороться с неуклонно нарастающим чувством внутренней пустоты, которая является следствием освобождения от всех возможных «иллюзий». Ведь эти «иллюзии» и составляли плоть бытия. Неудивительно, что современная европейская цивилизация так симпатизирует буддизму. Это логичный переход от существования «без плоти» к существованию без существования вообще. Но это только мечта. Намерение науки и либеральной демократии, объективированное в техногенной информационной цивилизации, обладает достаточно сильным силовым полем для удержания масс в своем порядке. Снятая «плоть» вновь наращивается уже с помощью специальных технологий регенерации. Эта игра со снятием и наращиванием плоти, а заодно и со всей сопутствующей игрой плотью и в плоть, и составляет суть ощущения виртуальности. Трудно атеистическому или просто безрелигиозному мировоззрению удержаться во всей этой игре. Человека, обглоданного до костей, выбрасывает из современного мира в потустороннее. Впрочем, можно молиться богу виртуальности.
Наука против виртуальных реальностей и виртуальные реальности на основе науки
Наука началась в борьбе с виртуальными реальностями: мифологическими, религиозными, метафизическими, моральными. Как же при этом оказалось, что современные цивилизации, построенные на основе науки, создают с помощью информационных технологий еще большие объемы виртуальных реальностей? Очевидно, в этом отношении наука является парадоксальным образованием. Разоблачая донаучные виртуальные реальности, наука должна была искать ответы на вопросы: как эти реальности возникли? как они устроены? как они строятся? Чем точнее наука отвечала на эти
вопросы, тем точнее открывалась механика создания виртуальных реальностей, тем проще становилось их конструировать искусственно. Ведь наука не занимается устранением причин, порождающих виртуальные реальности. Точнее, она хотела и хочет делать это с помощью социо- и психотехнологий. Но ее границы в этом отношении быстро обнаружились и были разоблачены как новая мифология. Те, кто хотел продолжать традицию разоблачения виртуальных реальностей, искали пути выхода на позицию по ту сторону ценностей. А быть по ту сторону ценностей на основе стратегии объективации знания, можно только изменив масштаб предметности (преимущественно в сторону естественнонаучной предметности). За пределы ценностей наука выходит, но одновременно с этим она усиливает конструктивную мощность социума. А следовательно, дает новые ресурсы для деятельности практического разума, для создания новых реальностей, для новых способов реализации старых ценностей. Наука будет идентифицировать эти реальности преимущественно как виртуальные. Во-первых, наука сама создавала конструктивную основу для их существования. Следовательно, она уже стоит в достаточно отстраненной позиции по отношению к ним. Во-вторых, наука есть вообще стратегия отстранения от слишком большой погруженности в жизнь, в непосредственность. Наука, в своем пределе, – это религия отстранения. Это и открывает парадоксальность науки. С одной стороны, наука во что бы то ни стало хочет вытянуть человека из состояния непосредственности, показать конструируемость всего, что существует. А с другой стороны, она порождает знание, которое невозможно передавать и увеличивать, не входя в старые и новые непосредственности. С одной стороны, наука зовет за собой в бесконечность. С другой стороны, она постоянно сопротивляется бесконечности как тому, что не имеет определенности. В науке сосуществуют и Спаситель и его противник из «Легенды о великом инквизиторе» Достоевского. Суть этой легенды в том, что народу, массе, толпе, стаду, – как ни называй эгалитарную составляющую социума, – нет возможности идти за кем бы то ни было в бесконечность. Спаситель позвал людей за собой к абсолютной свободе. Но за ним пошли лишь избранные. В массах же победил его противник, который вместо абсолютной свободы предложил хлебы, власть и чудо. Его противник прекрасно понимал, что стремление к абсолютной свободе в массовом исполнении превращается в путь к анархии и самоуничтожению. Поэтому он запретил абсолютную свободу во имя «реального спасения человечества».
Раскроем метафоры. Спаситель – это радикальная теоретическая сторона науки, стремящаяся к абсолютной, безотносительной истине. Его противник – это радикальная практическая сторона науки, которая понимает, что бескомпромиссное стремление к абсолютной истине действует на ткань реального земного существования так же разрушительно, как действует на тело лекарство, принимаемое лошадиными дозами. Ученые, которые идут за «Спасителем», во всех бедах техногенной цивилизации обвиняют практиков. Практики нехорошо применили научное знание. Но раз уж такое дело, ученым надо идти до конца и сказать: беда в том, что научное знание вообще применили. Ученые должны понимать, что своим знанием они не меняют человеческую природу в ее глубинных свойствах, а просто дают ей в руки новые средства для самореализации.
Последние вопросы
Теперь имеет смысл вернуться к началу. А именно к статье Л.Г.Ваганова. В качестве процесса, противоположного оцифровыванию, он указывает на «деятельность по ликвидации результатов деятельности». Некоторые специалисты, например, считают, что главной технологией будущего станет «цифровая смерть», то есть обеспечение одноразовости цифровых продуктов, которые в противном случае неограниченно копируются. Так в конце апреля 2000-го года гиганты мировой компьютерной индустрии, компании Xerox и Microsoft, объявили о создании совместного предприятия ContentGuard Inc, которое будет заниматься развитием и маркетингом технологий в области защиты интеллектуальной собственности в сети. Защита, предполагаемая ContentGuard, основана на расширенной версии известного языка XML. Она позволит создателям сайтов задать запрет на печать текста или отправку его по электронной почте, ограничение прослушивания музыкальных записей по количеству раз и по времени звучания и т.п. Создаваемый язык XrML будет использован в новых продуктах Microsoft – Windows Media Player или в программах для электронных книг [Цит. соч.]. Мне все это напоминает борьбу с революционным анархизмом в первой половине XX века. Волна революций, прокатившаяся по Европе и всему миру, начиная от конца 10-х и кончая началом 30-х годов, вывела на поверхность анархизм во всех его возможных формах и окрасках. Начиная от либерально-демократического анархизма
(я думаю, поэтому 20-е годы, до начала великой депрессии, считаются «золотым веком» свободного предпринимательства) и кончая коммунистическим анархизмом. Далее, опять же по всей Европе и всему миру, прокатывается волна антианархических контрреволюций. Понятие «антианархические контрреволюции» я применяю и к формированию тоталитарных коммунистических и фашистских режимов, и к формированию жестких корпоративных структур в либерально-демократических государствах (например, к «новому курсу» в Америке). Сталинизм, как и итальянский, германский и испанский фашизм, являются способом собрать анархизирующие общества в некоторое целое. Это была борьба индустриального общества против анархизма «восстания масс». Несмотря на то, что само индустриальное общество является инфраструктурой этого восстания. Анархизм – максимальное выражение принципа гражданского общества, активности снизу. Это предел. Но предел разрушительный для государственности как фактора, конституирующего культурно-исторические тела. И государственность вступила с ним в борьбу. Восставшие массы нужно кормить, одевать, обучать и организовывать. Сами они делать это в масштабах государств не могут. Массы нужно производить. Нужны технологии для масс – массовые технологии. Индустриальное общество – общество массовых технологий, направленных от центра к перифериям. Это производство однотипных товаров, однотипной информации и однотипной идеологии. Это массовое производство как таковое. Это производство массами, для масс и самих масс. Независимо от того, каким является государство: «социалистическим» или «буржуазным». Индустриальное общество – это общество давления масс. Одной из козырных карт информационного общества против индустриального является преодоление монологизма последнего, являющегося следствием давления массовых технологий. Западные футурологи еще на заре постиндустриального общества пророчили будущему эру размассовления. Товары будут производиться на заказ, информация будет подаваться на заказ – идеология тоже. Но как при этом быть с самим восстанием масс? От того, что появятся универсальные технологии «на заказ», не исчезнет давление масс. А именно оно и является главным источником массовости в технологиях. Массовость технологий – это инфраструктура поддержки масс вообще, не зависимо от того, являются ли они однотипными или разнотипными потребителями. Потребители являются одновременно и производителями. Как производителям им нужно воспроизводить базовую
инфраструктуру своего существования – инфраструктуру массового общества, независимо от того, что именно и как именно они хотят потреблять. Информационное общество на базовом уровне должно включать в себя индустриальное. Как совместить одно с другим? «Развитые страны» решают эту задачу двояко. С одной стороны, перемещают индустриальные инфраструктуры информационного общества в «менее развитый мир». С другой стороны, свои инфраструктуры превращают из индустриальных в информационные. Это новый тип и новая фаза колониализма. За счет этого достигается иллюзия преодоления индустриального общества. Из всех понятий постиндустриального мира наиболее символизирует то, что получилось, понятие «постмодерн». С одной стороны, оно является эвфемизмом понятия «анархизм». Информационное общество на современной его стадии является новой мировой анархистской революцией, новой фазой восстания масс. Но теперь это уже другие массы. Теперь их анархизм – прежде всего информационный анархизм. Теперь поле развертывания их активности – это информационные среды, виртуальные реальности. С другой стороны, против информационного анархизма, против информационного восстания масс по-прежнему борются силы массового общества. Несмотря на то, что массы стали информационными, их все равно надо воспроизводить. Сами они, несмотря на всю их способность к самоорганизации, делать этого не умеют. Именно этот смысл носят технологии «цифровой смерти», «защиты интеллектуальной собственности» и тому подобное. Информационные среды пока еще напоминают протоплазму какой-то новой реальности. Пока еще в них силен элемент анархического коммунизма. Пока еще в их идеологии преобладают надежды на «новую землю, новое небо». Они думают, что почти уже «отряхнули прах индустриального общества со своих ног»... Последний вопрос: можно ли преодолеть техногенную цивилизацию в форме индустриального ли общества, информационного ли общества, через науку и либеральную демократию, если сами они являются тем, что конституирует техногенную цивилизацию на уровне стратегического намерения?..
|
|||||
|
 |
|