Институт Философии
Российской Академии Наук




Расширенный поиск »
  Электронная библиотека

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  К  
Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  Ф  Х  
Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я
A–Z

Издания ИФ РАН

Русская философия


Главная страница » Книги » Электронная библиотека »

Электронная библиотека


– 198 –

 

Дэниел Деннет

 

Как исследовать человеческое сознание эмпирически*

 

Сознание сегодня возвращается в психологию, тем не менее у исследователей все еще остаются скептицизм, беспокойство и неясность относительно возможности научного подхода к этому рискованному феномену. К тому же есть философы, например Томас Нагель, настаивающие на тезисе, что по мере нашего приближения к субъективному миру сознания, к тому, что это такое — быть осознающим бытием, с необходимостью следует вывод, что наука остается где-то за спиной — объективный мир науки теряет свое значение. Возможно, что у подозрения Нагеля есть какой-то резон, но я попытаюсь показать, насколько он может оказаться незначительным. И доказать, что сознание при надлежащем его понимании вполне поддается эмпирическому исследованию.

Данную заявку я постараюсь подкрепить, обратившись сначала к описанию и оправданию используемого мною метода. Версии этого метода известны в экспериментальной психологии, хотя, как мне представляется, он никогда не практиковался с должным вниманием к определенной системе принципов и ограничений, о которых я далее скажу. Он имеет близких родственников в истории философии и психологии и в нем мало что нового; он немного похож на интроспективизм Вундта, немного на феноменологию Гуссерля, или скорее Шульца, и даже на воображаемые упражнения в «радикальной трансляции» У.Куайна.

 

* Перевод осуществлен Н.С.Юлиной по изданию: Dennett D. C. How to Study Human Consciousness Empirically or Nothing Comes to Mind // Synthese, V. 53. №. 2. November 1982. P. 159—180.

 

 

– 199 –

 

Отличительный признак этого метода — уклончивость или его метафизический минимализм; ему изначально присущи осторожность и полное умолчание относительно того, чем могло бы быть сознание и даже где его можно было бы обнаружить. Конечно, место, где его можно найти, нам известно: в нас самих, более или менее интеллектуально мыслящих взрослых людях. Более того, все мы совершенно уверены, что основанием, по меньшей мере, главным основанием, нашей уверенности в принадлежности к осознающим бытиям является способность тем или иным образом разговаривать друг с другом. Иначе говоря, все мы полагаем, что, вслушиваясь в обращенную к нам речь других людей, можно узнать что-то о природе того, что они осознают, а также о том, что это такое — быть этими другими людьми. Исходя из данного основания, я ограничу сферу действия моего метода очевидно нормальными людьми, а еще точнее, их речью. Однако сам метод не нуждается в допущениях — по меньшей мере, на данный момент, — относительно того, являются ли какой-либо данный организм или все подобные ему организмы в реальности осознающими, а если и являются, что именно они осознают. Мы начнем с исследования класса субъектов, выхваченных из толпы этими грубыми и подручными дотеоретическими допущениями, однако воздержимся от какого-либо заранее принятого незрелого тезиса относительно этого класса. Ибо нам известно только то, что некоторые его члены могут быть маскарадными масками, зомби, лишенными слабого проблеска сознания.

В экспериментальной психологии часто используется такой прием: когда в строго ограниченных экспериментальных условиях требуется, чтобы субъекты выполняли различные интеллектуальные задачи — решали проблемы и загадки, выносили суждения и т.д., — их располагают по группам (обычно по одной в единицу времени). Одна из особенностей таких экспериментальных ситуаций состоит в том, что их легко можно превратить в ситуации, которые могут быть объективно описаны со многими относящимися к ним деталями. Например, мы можем принять четкую перспективу третьего лица и наблюдать субъектов только со стороны, что обычно и делается на практике. Можно ограничиться сбором данных эксперимента в виде магнитофонных записей, видеозаписей, нажатия кнопок, измерений колебаний мозга и гальванических реакций кожи. При тщательно проведенной работе, независимо от предмета изучения и того, хорошо или плохо мы это делаем, наше изучение этого предмета будет эмпирическим.

 

 

– 200 –

 

Для начала обратим внимание на запись шумов — главным образом вокальных, производимых субъектами (и экспериментаторами) в течение эксперимента или серии экспериментов. Можно было бы вообразить себя физиком или физиологом и придумать чисто физическую или физиологическую теорию или какую-то модель субъектов, объясняющую и предсказывающую эти шумы. Однако если и существует один непреложный факт, ставший совершенно очевидным в результате предпринимавшихся в последнее столетие попыток, он сводится к тому, что данная модель не работает. В принципе она могла бы работать — как в принципе можно предсказать место и время удара молнии,— однако в жизни заклинателей не существует. К счастью, есть другие уровни анализа, на основе которых можно было бы конструировать хорошие предсказательные теории. Например, если превратить запись шумового потока в транскрипт, в текст, состоящий из слов языка, на котором говорят субъекты, в нем найдутся все виды хорошо просматриваемых регулярностей, зависимостей, многословий, которые могут стать предметом исследования. Этот первый шаг влечет за собой радикальный пересмотр данных опыта, сдвиг от акустических и физических свойств к веревкам слов (может быть, также обрамленных временными и другими чисто физическими свойствами). Хотя в распоряжении сегодняшней науки есть смелые и блестящие исследования, физика и физиология производства и восприятия речи все еще слабо изучены. Поэтому на удивление мало известно относительно обычных отношений, предположительно существующих между производством слов (или фонем) и физическими явлениями акустического сигнала. Тем не менее имеется достаточно прочное интерсубъективное согласие в отношении процесса транскрибирования, а запись принимается за надежные, объективно очищенные данные опыта. В конце концов, любые две машинистки с хорошим слухом и хорошим словарным запасом независимо друг от друга напечатают согласованные во всем транскрипты за исключением разве небольшого процента слов. Непроизнесенные или мусорные слова можно экстраполировать путем апелляции к известным посылкам грамматики или к явным проявлениям интенций говорящего субъекта, а остающиеся малозначащие суждения или интерпретации могут быть изолированы, маркированы и, если нужно, лишены значимости данных опыта.

В той форме, в какой я принимаю описываемый метод, он шаблонный и непротиворечивый. Его результатом является то, что я называю текстом — специалисты по литературе могли бы назвать его очищенным текстом. Однако было бы не совсем правильно принимать

 

 

– 201 –

 

его за данное (given), поскольку процесс транскрибирования, как уже было замечено, является также и процессом (явной) интерпретации, зависящей от принятых посылок в отношении языка, на котором ведется разговор, и от некоторых интенций субъекта. Следует быть предельно осторожными относительно интенций, ограничивая себя тем, что можно было бы назвать посылками грамматических и лексических интенций. Например, мы можем смело исправить фразу «from reft to light» на «from left to right» или вставить определенный артикль в выражение «...as soon as the car turns corner...», однако фразу «I seem to hear an orange blur» следует отнести к сплошной непонятности, препятствующей следующим шагам исследования.

Шаг, после которого наша осторожность начинает приносить большие дивиденды, — это движение за текст. С одной стороны, нам нужно теперь вторгнуться на противоречивую и опасную территорию герменевтики интерпретацию текста. С другой стороны, мы действительно можем быть уверены, что произведенный нашими субъектами текст состоит из актов речи; не простых произнесений или повествований, но утверждений, ответов на вопросы, комментариев, самокорректировок, просьб о пояснении и т.п. Иначе говоря, в целом мы готовы допустить, что текст представляет собой продукт процесса интенциональной интерпретации: он составлен из положений, которые испытуемые субъекты, исходя из разных оснований, хотят сказать, из высказываний, которые они намерены утверждать. На деле, конечно, некоторая опора на такие допущения выполняла роль исходного основания в нашем первоначальном шаге по очищению текста. (Почему кто-то хочет сказать «from reft to light»?) Во всяком случае, опора на интенциональную интерпретацию субъектов относится к неэлиминируемой части таких экспериментов — и в интерпретации данных, и в предшествующем процессе планирования эксперимента. Какие бы опасности ни подстерегали нас при принятии интенциональной установки (intentional stance), они являются платой за доступ к большому количеству в высшей степени прочных трюизмов, которые мы намереваемся использовать в планировании экспериментов. Например, у людей может быть множество резонов для желания сказать что-то о чем-то, однако некоторые из них удобнее исключить, исходя из плана эксперимента. Иногда люди хотят говорить не потому, что они верят в какие-то вещи, но потому, что им кажется, что их аудитория хочет услышать о них. От нас требуются необходимые шаги для исключения вероятности, что такого рода желания присутствуют или эффективны: мы говорим нашим субъектам, что мы готовы услышать от них что угодно относительно предмета их

 

 

– 202 –

 

верования, но мы должны позаботиться, чтобы не дать им знать о наших ожиданиях получить ответ, во что они верят. Тогда мы делаем все от нас зависящее, чтобы поставить их в ситуацию, где, учитывая желания, которые мы внушаем им, у них не будет лучшей опции, нежели пытаться сказать то, во что они фактически верят.

Другое применение интенциональной установки по отношению к нашим субъектам понадобится при использовании таких полезных типовых случаев (event-types), как нажатие кнопок. В стандартных случаях нажатие кнопок есть способ представления некоторого условно фиксированного речевого акта. Например, в виде утверждения, что две видимые фигуры кажутся мне видимыми именно сейчас, или в виде краткого ответа да, а мое быстрое суждение (поскольку сказано, что для данного случая существенна скорость) состоит в том, что слово, которое я только что услышал, находится в списке, с которым я ознакомился заранее. Для многих экспериментальных целей мы тогда захотим раскрыть значение этих нажатий кнопок и инкорпорировать их в виде элементов текста. Какое нажатие кнопок может быть принято за исполнение речевого акта, решающим образом зависит от интенциональной интерпретации взаимодействия между субъектом и экспериментатором, готовившим данного субъекта к эксперименту[1]. Потребуются рутинные шаги для устранения источников двусмысленности и неопределенности экспериментальной ситуации в таком направлении, чтобы у единственной интенциональной интерпретации текста (сюда включается нажатие кнопок и тому подобное) был бы несомненный диктат, то есть у нее не было бы убедительных конкурентов.

Итог приведенного перечня очевидных положений состоит в возможности, а в рутинной практике обычно так и бывает, готовить субъектов, в отношении которых с уверенностью можно предположить:

1) что их шумы (и другие обычные акты) могут быть интерпретированы как тексты;

2) что их тексты могут быть интерпретированы (с погрешностями и, как мы увидим, в первом приближении) как искренние и внушающие доверие (relible) (с коррекцией ошибок) объяснения их настоящих верований или мнений[2].

Приведенные результаты на первый взгляд могут выглядеть очевидными. Но не противоречат ли они моему предыдущему заявлению относительно того, что гетерофеноменологический метод не должен исходить из принятия каких-либо допущений относительно сознания таких субъектов? Кто-то может усмотреть противоречие, исходя из посылки, что только по отношению к сознательному существу

 

 

– 203 –

 

может быть сказано, что оно имеет верования, и что реализация речевого акта представляет собой нечто, что посильно только осознающим существам. Однако с равным правом можно было бы удержаться от допущения, что существует какое-то необходимое отношение между сознанием и интенциональной интерпретацией, даже между сознанием и корректной интерпретацией некоторого поведения вроде реализации речевого акта. Я предпочитаю последнюю позицию. Поскольку перспектива зомби, то есть сущности, в бихевиористском отношении неотличимой от сознательного существа, часто выдвигается в качестве скептического вызова функционалистским теориям сознания вроде моей (и теориями, связанными с областью когнитивной психологии), я возьму на вооружение тактику допущения ее возможности. Затем я покажу, что в описываемом мною методе ничто не открывает такого зомби среди сознательных существ и что отсюда «зомбийность» (zombieness) не является препятствием в процессе очищения текста и его соответственно толкуемой интерпретации. Таким образом, данное наблюдение бросает вызов посылке о существовании необходимой связи между интенциональной интерпретацией и сознанием; если между ними и существует необходимое отношение, тогда, поскольку некоторые из наших субъектов, насколько это нам известно, могли бы быть зомби, нам лучше говорить не о допущениях относительно верований субъектов, не об их желаниях и речевых актах, а только о видимости их верований, желаний и речевых актов. Поэтому далее, когда я буду говорить о верованиях, желаниях, речевых актах и других интенциональных состояниях и действиях, используемые мною термины нужно понимать как заключенные в осторожные предупреждающие кавычки.

К счастью, под рукой у нас есть аналогия, помогающая вспомнить, что допускается, а что не допускается в нашем исследовании. Рассмотрим одну из ветвей герменевтики, имеющей дело с интерпретацией художественного текста. Предполагается, что некоторые тексты, вроде повестей или коротких рассказов, являются вымыслами, но это обстоятельство не препятствует их интерпретации, скорее освобождает герменевтика от определенных помех (в отношении таких трудных тем, как истина, референция и подлинность). Оно позволяет снизить значимость некоторого вида вопросов или, по меньшей мере, изолировать и отложить другие трудные вопросы. Сейчас я хочу рассмотреть некоторые хорошо знакомые факты относительно проектов и принципов в этой сфере литературной критики. Такую работу можно расценивать как пример того, когда Гуманитарные дисциплины протягивают Руку Помощи Науке.

 

 

– 204 –

 

Рассмотрим семантику художественных вымыслов[3]. В повести обычно рассказывается история, в которой, за исключением случайных примеров, речь ведется не о подлинных событиях. Несмотря на наше знание или допущение неподлинности истории, мы можем, а фактически так и делаем, говорить о наличии истинного в повести. «В соответствии с истиной можно сказать, что Шерлок Холмс жил на Бейкер-стрит и что он любил блеснуть силой своего интеллекта. Однако мы не можем, не отступая от истины, сказать о нем как о хорошем семьянине или что он работал в тесном сотрудничестве с полицией». (См.: Lewis D. Truth in Fiction. P. 37). И конечно, в повести заключено гораздо больше истинных вещей, нежели это выражено открытым текстом. Совершенно истинно, что в Лондоне времен Холмса не было реактивных самолетов (хотя об этом не сказано в тексте и даже логически не подразумевается), однако так же истинно, что в то время жили настройщики фортепьяно (хотя, насколько я помню, ни один из них не упомянут и логически не подразумевался в повести). Помимо истинного и ложного в повести содержится также огромная неопределенная сфера: в то время как истинно, что одним летним днем Холмс и Уотсон отправились в 11.10 со станции Ватерлоо в Олдершот («The Crooked Man»), утверждение, что это произошло в среду, не является ни истинным, ни ложным. Чтобы справиться с трудностями формальной семантики художественного вымысла, Дэвид Льюис и ряд других авторов разработали множество изощренных технических процедур. Я восхищаюсь их тонкостью, тем не менее меня не трогают проблемы, которые с их помощью эти авторы намерены решать, и напрямую они меня не интересуют. Иначе говоря, некоторых авторов глубоко волнует вопрос о метафизическом статусе выдуманных людей и объектов, но только не меня. Придерживаясь радужного оптимизма, я не вижу глубокой философской проблемы в способе, каким мы должны иметь дело — онтологически — с результатами вымысла; художественный вымысел есть вымысел; Шерлок Холмс не существует. Однако имеются тонкие философские проблемы относительно точного способа рассуждения обо всех этих вещах для избежания путаницы в случае вымысла, но, как я уже сказал, мой интерес сосредоточен не на этом.

Я хотел бы обратить внимание на тот факт, что задача интерпретации вымысла, обнажения его плоти, или, если хотите, исследования «мира Шерлока Холмса», несомненно, выполнима и может дать определенные непротиворечивые результаты. Во-первых, изучая изображенный в новелле мир, замечаешь, что применяемое мыслительное упражнение не бесцельное и не пустое; косвенным образом из

 

 

– 205 –

 

новеллы можно узнать очень многое — о ее тексте, цели, авторе и о реальном мире. Во-вторых, если быть осторожным при идентификации и исключить все явно относящееся к суждениям вкуса и предпочтений (Уотсон, например, терпеть не мог педантов), можно добыть огромное количество несомненно объективных фактов относительно изображенного в новелле мира. Все интерпретаторы единодушно считают Холмса умнее Уотсона; за разрушением внешней видимости лежит объективность.

Третье замечание относится к факту (для изучающих литературу студентов он — великое облегчение), что мир, изображенный в новелле, может быть независим от знания текста новеллы. Наверное, я и сам смог бы написать сносную работу о «Мадам Бовари», хотя никогда не читал этой повести даже в английском переводе. Однажды я посмотрел сериал БиБиСи о Мадам Бовари и теперь мне известна ее история, я знаю, что произошло. Относящиеся к миру художественного вымысла факты являются, конечно, чисто семантическим уровнем фактов об этой выдуманной истории: они независимы от синтаксических фактов текста (если художественный вымысел есть текст). Мы можем сравнивать фильм «Вестсайдская история» с повестью «Ромео и Джульета» Шекспира, описывая имеющиеся в этих мирах сходства и различия. Мы видим подобия в работе искусства, которые не могут быть описаны в терминах, подходящих для синтаксического или текстуального (не говоря уже о физическом) описания конкретных воплощений художественного текста. Можно описывать, что именно представлено в «Мадам Бовари» независимо от того, как выполнена эта репрезентация[4]. (Конечно, люди обычно не проводят такую дифференциацию и смешивают комментарии об изображенном мире с комментариями относительно средств, использованных автором для выполнения этого изображения, однако такое различение возможно.) Можно даже вообразить достаточное полное знание изображенного мира, позволяющего идентифицировать автора художественного произведения, при этом совершенно не зная текста или чего-либо, что имело бы цель быть внушающим доверие переводом. Узнавая окольным образом о случившихся в художественном произведении событиях, мы могли бы с готовностью утверждать, например, такое: только Полу Вудхаузу (P.Wodehouse) под силу придумать такой нелепый несчастный случай. Мы думаем, что можно идентифицировать виды событий и обстоятельств (а не просто дать описание видов событий и обстоятельств) на манер Кафки, и мы готовы утверждать, что изображенные в них характеры — шекспировского масштаба. Многие из этих правдоподобных убеждений (plausible

 

 

– 206 –

 

convictions), без сомнения, ложны, но не все. Я упоминаю их в качестве иллюстрации факта, как много может быть почерпнуто из того, что репрезентировано, несмотря на поверхностное знание способа выполнения репрезентации.

Попробуем применить приведенную выше аналогию к задаче экспериментатора, намеревающегося интерпретировать произведенные испытуемыми субъектами тексты. Для этого рассмотрим преимущества принятия тактики интерпретации созданных субъектами текстов как некоторого рода вымыслов. Не как литературы, конечно, но как плод воображения теоретика. Занимающийся вымыслами литературный критик (или герменевтик художественного текста) позволяет тексту конституировать (воображаемый) мир, детерминированный указаниями текста и полностью экстраполированный в той мере, в какой это позволяет экстраполяция и индетерминация. Точно так же экспериментатор, которого я далее буду называть гетерофеноменологом, позволяет текстам субъектов конституировать то, что я буду называть их гетерофеноменологическим миром. Можно оставить в стороне запутанные проблемы о возможном характере отношений между миром, населенном вымышленными обитателями, и реальным миром. Следует тем не менее заметить, что вдохновляющий нас здесь литературный трюк не должен ограничиваться работами, намеренно задуманными их авторами в форме вымыслов; с легким сердцем мы можем описывать королеву Викторию, фигурирующую в работах биографа, или мир Генри Киссенджера, игнорируя предполагаемое намерение автора сказать нам истину и отнести ее к реальным людям, живым или мертвым.

Одним из очевидных преимуществ применения гетерофеномено-логической игры, хотя и не главным, является возможность оставаться на официально нейтральной позиции в отношении проблемы зомби. Рассмотрим, к примеру, написанную в автобиографическом ключе повесть — в виде сказки воображаемого рассказчика. Литературовед волен описывать воображаемого рассказчика такой новеллы (придуманного референта всех этих «Я», «Меня» в тексте, например, Холдена Коуфилда или Ишмаеля), не задаваясь вопросом, является или нет рассказчик реальным автором, частично автором, создан ли он на основе личности автора или какого иного реального персонажа. Подобным же образом гетерофеноменолог может составлять детальные описания мира гетерофеноменологического субъекта, логически конституированного или придуманного «референта» всех этих «Я», «Меня» в тексте, продуцированном неким (по видимости) человеческим субъектом, и в то же время отстраниться от вопроса, есть

 

 

– 207 –

 

ли реально в этом референте какие-нибудь «эго», «субъект» или «душа», к которым относятся эти местоимения. Особая точка зрения субъекта объективно есть экстраполируемая абстракция, о которой много чего может быть сказано, независимо от того, есть или нет у этой точки зрения, так сказать, внутреннее обиталище. Если наш субъект — зомби, точка зрения, которую мы описываем и определяем с помощью гетерофеномелогического метода, является пустой, никем не занятой, можно сказать, что она необитаема (inhabited), но, что интересно, эта ужасная перспектива (а разве она не ужасна?) не имеет очевидного отношения к пользе теории конструктов. Без сомнения, было бы яснее и понятнее описывать происходящее и в экспериментальном субъекте, и с экспериментальным субъектом (объектом, который мы исследуем) с точки зрения самого субъекта (с точки зрения гетерофеноменологического субъекта), независимо от того, есть ли он в реальности или нет — как он кажется нам, — что-то такое, что выглядит как бытие обсуждаемого нами субъекта.

В данной тактической уловке я обнаружил возможность проведения аналогии между гетерофеноменологией и толкованием художественного текста, далее я буду более интенсивно прибегать к ней. Однако я рассматриваю ее как побочный продукт теоретически более полезных предположений, которые можно почерпнуть из этой аналогии. Поскольку мы определились, какая именно часть гетерофеноменологического мира субъекта представляет для нас интерес, мы должны приготовиться к чрезвычайно трудному вопросу: какое отношение существует, или могло бы существовать, между событиями, объектами, декретами этого мира и событиями, процессами, объектами и состояниями внутри тела субъекта (их местоположением принято считать мозг). В поиске ответа мы снова находим наводящую подсказку в мире литературной теории, однако на этот раз в особо укрепленной ее части. В литературных кругах всегда есть люди, любящие задаваться вопросами следующего типа: какие именно личности среди своих знакомых имел в виду автор, когда он моделировал персонажи его произведения? является ли данный персонаж замаскированным образом матери автора? какие реальные события из детства автора претерпели метаморфозу в воображаемом эпизоде произведения? какое тяжкое воспоминание подтолкнуло автора написать этот эпизод? что на самом деле стремился сказать или сделать автор с помощью того или иного эпизода? А затем кому-то из этих людей захочется затеять спор, имеет ли смысл за разрешением этих вопросов обращаться к автору, исходя из посылки, что его все же следует спрашивать в первую очередь. Одни литераторы полагают, что

 

 

– 208 –

 

мнения автора по поводу такого рода вопросов, прямые или косвенные, почти бесполезны, для других такого рода догматические суждения почти неприемлемы. Есть и такие, которые считают вопросы, относящиеся к психоанализу автора и даже неприукрашенной биографии автора, иррелевантными в отношении уникальных вопросов, формулируемых в отношении объектов Искусства. Я лишь поверхностно обрисовал конфликтные суждения в этой области, тем не менее они вводят в глубины новых проблем интерпретации, с которыми сталкивается исследователь, экспериментально изучающий сознание.

Независимо от уместности или неуместности вопросов о биографических источниках произведений Искусства, они, безусловно, предмет вполне возможного и порою приносящего плоды исследования. Может быть, не стоит вычитывать в новеллах легко завуалированные автобиографии их авторов, однако иногда это можно проделать и тем самым обнаружить очень многое, относящееся к жизни автора, — гораздо больше, чем сам автор намеревался показать. На практике иногда возможно достаточно убедительно доказать, что автор, желая (может быть, бессознательно) рассказать миру о каких-то замечательных событиях или встретившихся в его жизни личностях, был вынужден (не осознавая этого) в итоге самовыражаться аллегорически. По разным причинам имеющиеся у него ресурсы не позволили ему прямо, фактуально, неметафорически пересказать события, о которых ему хотелось рассказать; созданный им вымысел есть компромисс или чистый сетевой эффект; его можно подвергнуть существенной реинтерпретации (если необходимо, даже вопреки настойчивым протестам автора) в форме рассказа об истинной истории о реальных людях и событиях. Иногда видят отнюдь не случайное совпадение, когда у выдуманного персонажа находят те или иные черты; мы можем реинтерпретировать текст, рисующий этот персонаж таким образом, что далее его термины могут рассматриваться как референциально относящиеся — в подлинной, не-воображаемой референции — к каким-то определенным чертам и действиям реальной личности. Например, в придуманном образе Молли-проститутки вполне правомерно усмотреть клевету на реальную Полли, ибо все, что говорится о Молли[5], в действительности говорится и о Полли. Протестующий автор может убедить нас, что он имел в виду совсем другое, что клевета ни в коем случае не является сознательной и преднамеренной, однако по меньшей мере Фрейд и ему подобные убедили нас, что авторы, как и все прочие люди, весьма смутно догадываются об источниках интенций их художественного творчества. Часто авторы не осознают, почему им хочется сказать то, что они хотят сказать.

 

 

– 209 –

 

Обратившись снова к интерпретации произведенных участвующими в экспериментах субъектами текстов, мы знаем (или допускаем), что с их стороны сделано все возможное для сообщения нам истины, но не возникает ли в этом случае следующая ситуация: когда дело доходит до фиксации реальной референции терминов, используемых субъектами при описании их гетерофеноменологических миров, временами мы могли бы быть оправданы в сходной узурпации авторитета автора и реинтерпретации текстов как дающих (иногда истинные, иногда внушающие доверие) объяснения «глубинным» или во всяком случае, не доступным нам событиям и процессам, происходящим в головах субъектов. Предположим, например, что субъект описал нам только что проделанную им манипуляцию с ментальными образами. Иначе говоря, он произвел текст, который мы с помощью скрупулезной гетерофеноменологической экстраполяции принимаем за созданную им картину гетерофеноменологического мира, в котором мелькают различные (вымышленные) объекты, называемые им ментальными образами. Мы, теоретики, находящиеся вне его мира, можем говорить об этих образах, давать им имена, описывать их движение с такой же готовностью, с какой литературный критик может пересказывать похождения Алеши или Ивана (у Достоевского)[6]. Получив ясное представление об этих гетерофеноменологических объектах, мы затем задаемся вопросом: о чем же говорит наш субъект в действительности, если вообще он говорит о чем-либо? Происходит ли в нем что-то реальное, проявляющее в форме, позволяющей видеть не просто совпадение, и что способы, которыми он описывает, и есть его ментальные образы? Можем ли мы реинтерпретировать его текст как относящийся к этим внутренним ментальным событиям? А может быть, у субъекта ограничены экспрессивные возможности и данный способ — единственный, каким он может это сделать даже для самого себя[7] .

Для пояснения этой моей мысли высказанное предположение можно подкрепить конкретным, частично научно-художественным примером[8]. Несколько лет назад в Пауло Альто в SRI был создан робот по имени Шейки[9]. Он был ящиком на колесах с вделанным в него телевизионным глазом. Вместо того чтобы держать свой мозг (большой стационарный компьютер) при себе, он был связан с ним по радио (сомнительная организация, с точки зрения моего практического опыта). Шейки находился внутри помещения из нескольких комнат, в которых были несколько коробок, пирамиды и клинья. Вступать в коммуникацию с Шейки можно было посредством компьютерного терминала, использующего строго ограниченный словарь примитивного

 

 

– 210 –

 

английского. Команда «УБЕРИ КОРОБКУ С ПЛАТФОРМЫ» направляла движения Шейки вовне; он находил коробку, ставил наклонную плоскость таким образом, чтобы она могла занять положение, позволяющее завести коробку на платформу, а затем сбросить ее оттуда. Как все это проделывал Шейки? В частности, как телевизионный глаз Шейки отличал коробки от пирамид?

Для наблюдателей, следивших за действиями Шейки на экране, ответ в общем был очевиден. Сначала на экране появлялось зернистое телевизионное изображение коробки; затем образ прояснялся, очищался и различными способами приобретал резкость, а следующем этапе чудесным образом границы коробки обрисовывались в белом цвете — и весь образ превращался в линейное изображение. Затем Шейки анализировал линейное изображение: каждая вершина была идентифицирована как L, или Т или X, либо как стрелка, или как Y. Если обнаруживалась вершина Y, объект должен быть коробкой, а не пирамидой; ни с какой точечной позиции пирамида не будет вершиной Y. Программа Шейки была «линейной семантикой», дающей возможность с помощью общих правил определять категорию объекта, чей образ был на экране. Надо думать, что следящие за происходящим на экране наблюдатели почувствовали шок, когда до них дошло, что на их глазах происходит странная вещь: они видят трансформацию образа на экране, но самого Шейки на экране не было видно. Более того, Шейки не было на других экранах, на которых трансформировались те же самые образы. Других экранов не было и в hardwere, и по этой причине наблюдаемый ими экран мог бы быть выключен или отключен от разетки без ущерба для процесса перцептуального анализа Шейки! Был ли этот экран неким видом обмана? Для кого был экран? Только для наблюдателей. Какова тогда была его цель и какие видимые на экране события имели отношение к событиям, происходящим внутри Шейки?

Экран был предназначен для наблюдателей, но идея экрана также была создана и для дизайнеров Шейки. Как можно заставить компьютер принять вовнутрь телевизионную камеру и выдать на выходе идентификацию коробки? Сигнал, идущий от телевизионной камеры, представляет собой поток нулей и единиц, каждый из которых репрезентирует клеточку света или темноты на «ретине» камеры. Предположим, прибегая к очень большому упрощению, что ретина была модулятором 10 000 клеток: 100 на 100. Тогда последовательность 10 000 нулей и единиц зашифрует единственную структуру — временную модель света, падающего на ретину. Дизайн сегодняшних компьютеров спроектирован для потребления нулей и единиц, но какими

 

 

– 211 –

 

возможностями обладает компьютер для управления этим потоком таким образом, чтобы «вычислить», что перед камерой находится коробка? Именно здесь идея сцены является ценной. Предположим, что мы распространили поток на другой модулятор — на деле на наш экран в 100 на 100 линеек, читая их слева направо, подобно тому, как мы читаем предложения в кино (но в отличие от ТВ, в котором производится зигзагообразное сканирование). Заметьте, что теперь мы можем специфицировать операции, «очищающие» образ, только в терминах стирания и печатания нулей и единиц на экране. Мы можем усилить контраст и удалить «соль из перца и перец из соли» с помощью таких, например, операций: сотрите любую цифру 1 с 7-ю или 8-ю смежными цифрами 0 и напечатайте 0; сотрите любую цифру 0 с 7-й или 8-й смежными цифрами 1 и напечатайте 1. (Двуразмерная смежность может быть определена в терминах позиций в длинной последовательности; цифры, смежные в этом смысле с цифрой 374 являются в позициях 273, 274 (как раз «над» 374), 275, 373 (как раз «налево» от 374), 375, 473, 474, 475.) Затем можно будет определить место и обрисовать в белом свете вертикальные светло-темные границы, сканируя последовательности единиц, и расположенными за ними последовательности нулей, за которыми следуют точно 100 позиций, а затем другой последовательностью единиц, за которой идет последовательность нулей, и так далее. Как только будет определено местопребывание такой границы, она превратится в четко очерченную вертикальную белую линию, если осторожно стирать и печатать знаки таким образом, чтобы что-то вроде 001100 появлялось последовательно точно через каждые сто позиций. Склоны и горизонтальные границы могут быть найдены и обрисованы подобным же образом. Это дает линию рисунка, и теперь нам нужно определить шаблонные операции, которые будут подобным же образом локализированы, и распознать различные варианты положения вершины. Это — трудный момент математического дизайна, но вы сможете увидеть в общих чертах, как следует действовать дальше.

Конечный процесс выдает «суждение» о геометрической категории сканируемого объекта. Именно так Шейки отличает коробки от пирамид. Мозгом Шейки является компьютер, более точно, машина фон Неймана, разработанная на основе классической идеи Алана Тьюринга о Машине Тьюринга. Это линейный и работающий в последовательности компьютер, совершающий одну операцию в единицу времени. На данном примере мы можем напрямую рассматривать его операции в классических терминах машины Тьюринга: печатание и стирание нулей и единиц в последовательности на стадии

 

 

– 212 –

 

 «входа», но какова бы ни была конфигурация жесткой программы компьютера, пространственные свойства его операций полностью или почти что безотносительны к ней. (Я подозреваю, что recherche топологические свойства могли бы с неизбежностью разделяться работающей жесткой системой и меняющимися конфигурациями на экране.) Даже если здесь нет действительного образа, локализованного в трехмерном пространстве жесткой системы, операции в жесткой системе являются точно гомоморфными по отношению к наблюдаемым на экране событиям, а они поражают воображение — соответствующий размер, цвет, локация и ориентация. Поэтому в одном точном и буквальном смысле Шейки не высматривает и определяет коробки в ходе трансформации образов; последний реальный образ в процессе является единственным, который сфокусирован на рецептивное поле камеры. В метафорическом смысле Шейки именно выслеживает коробки, когда он трансформирует образы. Метафоричность второго смысла в некотором отношении можно выявить с помощью разнообразных вопросов, ответы на которые можно было бы ожидать, но которые нельзя получить об «образах», производимых в процессе работы жесткой системы (hardware) Шейки. У последних нет ни цвета, ни размера, ни ориентации, ни ясной локации.

А сейчас потешим себя небольшой порцией научной фантазии и скрестим Шейки с другим характером, известным как SHRDLU Терри Винограда среди специалистов, занимающихся искусственным интеллектом. Этот гибрид манипулирует (в воображении) блоками и затем отвечает на вопросы по поводу его действий и причин действий. Разговор с новой версией Шейки, переделанной с целью включения в нее более софистичного репертуара вербальных актов, может выглядеть примерно так:

Почему ты подвинул наклонную плоскость?

ТАК Я МОГ ВЗОБРАТЬСЯ НА ПЛАТФОРМУ.

Почему ты захотел это сделать?

ЧТОБЫ СБРОСИТЬ КОРОБКУ.

Почему ты захотел это сделать?

ПОТОМУ, ЧТО ТЫ СКАЗАЛ МНЕ ОБ ЭТОМ.

Но предположим, что мы задали Шейки следующий вопрос: Как ты отличаешь коробки от пирамид?

Что нам нужно придумать в дизайне Шейки, чтобы он хотел ответить? Здесь есть три возможности:

1. Я сканировал моей камерой каждую 10 000-цифровую последовательность нолей и единиц, отслеживая определенные паттерны последовательностей, такие как... (дается очень длинный ответ, если мы позволим Шейки входить в детали).

 

 

– 213 –

 

2. Я обнаружил границы светлого-темного и провел белые линии вокруг них в моем ментальном глазу; затем я посмотрел на вершины углов; если я обнаруживаю, например, Y-вершину, я знаю, что я имею дело с коробкой.

3. Я не знаю; некоторые вещи выглядят для меня просто похожими на коробку или кубическими; это разновидность интуиции, или гештальта, или сырого чувства коробки, или чего-то еще. Это просто дается мне.

Какой ответ Шейки был бы самым правильным? Я предполагаю, что все три ответа приближаются к версии истины, а который из них Шейки выберет, зависит от того, что в нашем дизайне мы придумали для доступа экспрессивной способности Шейки к его перцептуальным процессам. Возможно, возникнут веские резоны (инженерные, например) для отрицания глубокого (детализированного, потребляющего много времени) доступа к промежуточным процессам перцептуального анализа — процессам, в конечном счете, управляющими производством речевых актов Шейки[10] . Но какими бы коммуникативными и самодескриптивными способностями мы не наделили Шейки, будет оставаться лимит глубины и деталей его экспрессивного «знания», происходящего в нем, то есть «знания» того, что он делает. Если наилучшим ответом, который он выдаст, будет третий вариант, тогда он находится в той же самой позиции в отношении вопроса, как он отличает пирамиды от коробок, в которой находимся и мы, когда нас спрашивают, как мы отличаем слово «sun» от слова «shun»; мы не знаем, как мы это делаем; одно звучит как «sun», другое как «shun», и это максимум, на что мы способны. Если реакция Шейки будет выглядеть в виде второго варианта ответа, все еще останутся другие вопросы, на которые он не сможет ответить, например: «А как ты проводишь белые линии в своих ментальных образах?» Предположим, что мы спроектировали дизайн Шейки таким образом, чтобы он (захотел) дать ответы на наш вопрос о его перцептуальных процессах, относящиеся ко второму типу. Шейки говорит, что он производит образы. Без его ведома мы отключим его от розетки и закроем экран. Имеем ли тогда мы право сказать ему, что о происходящем в нем нам известно лучше, чем ему? Что в действительности он не занимается производством образов, хотя и полагает, что делает именно это? Если бы Шейки осуществлял реальную симуляцию личности, он с готовностью мог бы ответить на это, что у нас самих отсутствует позиция, позволяющая говорить ему о том, что происходит в его сознании! Он сам знает, что там происходит! Если бы он был более софистичным, он мог бы допустить, что его действия можно описывать

 

 

– 214 –

 

как производство образов только аллегорически, хотя он всячески старался описывать то, что происходило в нем. Конечно, если мы дьявольски хитрые, мы могли бы оснастить Шейки набором совершенно ложных способов говорения о том, что он делает, — желанием говорить какие-то вещи относительно того, что происходит в нем, которые вообще не имеют истинно-сохраняющей интерпретации; Шейки просто занимался бы выдумками (confabulating).

И это — главная причина, с которой мы сталкиваемся, имея дело с косвенной трудностью рассмотрения гетерофеноменологии по аналогии с интерпретацией художественного вымысла. Когда анлизируем факты, накопленные сегодня в результате проведения широких и разнообразных экспериментов, создается впечатление, что люди часто находятся в заблуждении относительно того, что они делают и как они это делают[11]. Суть не в том, что в экспериментальных ситуациях они прибегают ко лжи, а в том, что им присуще состояние придумывания разного рода вещей; они могут рассказывать красивые сказки, не осознавая их сказочности, заполнять провалы, гадать, спекулировать, подменять наблюдаемые факты их теоретизацией. Люди являются невольными творцами вымыслов, однако говорить, что они делают это бессознательно, значит допустить, что их разговор является — или может стать — объяснением того, как именно это что-то кажется им. Они рассказывают о том, что значит для них решить проблему, принять решение, а поскольку они (по-видимому) искренни, мы готовы допустить, что это так и есть — или должно быть — тем, чем кажется им, но тогда то, что им кажется, оказывается слабым намеком на то, что реально происходит в них.

В недавней полемике в журнале «Psychological Review» (1977) обсуждался вопрос, насколько надежно для когнитивной психологии использовать в качестве данных опыта вербальные отчеты субъектов в форме разных точек зрения. В статье «Говоря больше, чем мы знаем; вербальные отчеты о ментальных процессах» Р.Низбет и Т.Д.Уилсон (R.Nisbett и T.DeC Wilson) суммировали большое количество экспериментов и исследований, убедительно показывающих, что человеческие субъекты являются неискоренимыми выдумщиками в отношении их собственного мышления. Шокирующий и почти парадоксальный вывод, по-видимому, состоит в том, что мы даже не знаем наше собственное мышление! Используя удачную фразу Гундерсона, мы имеем непривилегированный доступ (underpriviliged access) к нашему собственному сознанию[12]. В опубликованной недавно статье «Вербальные отчеты как данные» А.Эррисон и Герберт Саймон приводят аргументы в пользу тезиса, что хотя, действительно, существует

 

 

– 215 –

 

множество обстоятельств, при которых вербальные отчеты субъектов об их информационных процессах являются в высшей степени сомнительными и не внушающими доверие, имеется модель, позволяющая теоретику различать, в каких обстоятельствах вербальные отчеты будут надежны, а в каких нет (она согласуется, между прочим, с менее детализированной моделью, обрисованной мною в статье «Towards a Cognitive Theory of Consciousness»[13] ). В их статьях содержится много интересных идей, заслуживающих внимания философа, но они требуют философского комментария. Я выскажусь только по одному пункту. Все эти авторы — Низбет и Уилсон, Эррисон и Саймон — становятся весьма застенчивыми, когда разговор заходит о сознании. В типичной для когнитивной психологии манере они рисуют общую ситуацию таким образом, будто существует тайное соглашение считать человеческих субъектов говорящими зомби, чей разговор должен рассматриваться как симптом внутренних процессуальных действий и именно последние должны оцениваться как их надежность.

Поскольку когнитивных психологов в их исследованиях интересуют именно внутренние процессы, данная позиция имеет смысл[14]. Если же мы спросим: «А как обстоит дело с сознанием?», они вежливо, но без колебаний могут сказать, что они его игнорируют. Отвечать в таком духе все же не следует. Гетерофеноменологический метод позволяет сказать другое: сказать, что мы конструируем порции гетерофеноменологического мира субъекта. Следующий наш вопрос таков: когда и почему происходящие в таком мире события говорят нам истину о событиях, происходящих в мозгу человека? Гетерофеноменологический мир, конструируемый на основе вербальных отчетов субъекта, является объективным взглядом на сознание субъекта, взглядом внешнего наблюдателя (если, конечно, субъект эксперимента является осознающим существом!). У этого взгляда есть гарантия точности, поскольку его можно представить субъекту для корроборации; мы можем замкнуть петлю и позволить субъекту ревизовать, приспосабливать, отказываться, подтверждать, приукрашивать, редактировать текст, создавать новые главы ad lib, пока рисуемый таким образом гетерофеноменологический мир асимптотически не конвергируется с аутофеноменологическим миром субъекта (если таковой существует вообще). Конечно, если наш субъект зомби, тогда эта петля с обратным ходом ведет нас только к тому, что лучше описывается либо как стабилизация, либо как не имеющая конца работа, либо как гетерофеноменологический мир этого зомби.

 

 

– 216 –

 

Прежде чем обратиться к аутофеноменологии с ее специфическими тайнами, посмотрим на использование результатов нашего исследования гетерофеноменологии. Но поначалу я должен сделать предостерегающее заявление относительно моего объяснения «Шейки». Я воздержусь от предположения, что Шейки — реалистичная модель человеческого восприятия, верования или (вместе с его SHRDLU добавками) производства речи. Описанная система — только грубый набросок сложных форм отношений, которые должны были бы присутствовать в любой хорошей психологической модели этих свойств. В частности, мне бы не хотелось быть понятым в том духе, будто я предполагаю, что способ, каким фактические компутационные процессы Шейки могут рассматриваться метафорически как процесс производства образов (image-processing), является тем же самым способом, каким фактические процессы мозга могли быть в метафорическом смысле описаны как производство образов. Мозги могут быть компьютерами и отсюда в математически очень сильном, но механистически поверхностном смысле эквивалентными машине Тьюринга. Но в действительности они, конечно, не имеют архитектуры машины Неймана. Пример Шейки приведен только в качестве иллюстрации одного из путей к значительно большим возможностям, открывающимся перед теоретиками для конструирования концепций, которые образо-подобные на одном уровне описания, но не на всем пути к основаниям.

В самом начале я уже говорил о метафизическом минимализме гетерофеноменологического метода. Имелось в виду следующее: гетерофеноменолог описывает мир — гетерофеноменологический мир субъекта, населенный объектами. В этом мире происходят различного рода события. Однако если мы спросим его: «Чем являются эти объекты и из чего они состоят?» его ответ будет: «Из ничего!» («Nothing!»). Из чего состоит мистер Пиквик? Не из чего. Мистер Пиквик является воображаемым объектом и такими же являются объекты, описываемые, именуемые и отмечаемые гетерофеноменологом. С самого начала гетерофеноменолог ставит себя в позицию говорящего ни о чем, однако, как мы видели на приведенном выше примере литературной интерпретации, разговор может быть деятельностью не без принципов и не бесцельной. Говоря о воображаемом, иногда можно сообщать полезные и проясняющие факты.

Имеется другой путь, следуя которому гетерофеноменология становится метафизически минимальной, лучше сказать, — научно минимальной. Как уже говорилось, цель гетерофеноменологии — охарактеризовать отношение между языком и сознанием, тем специфическим

 

 

– 217 –

 

видом сознания, который наши дотеоретические интуиции и традиции считают интимно связанным со способностью к языку. Тем не менее делает она это, почти полностью уклоняясь от вопросов относительно действительной природы, структуры и реальных свойств всего того, что имеет место при взгляде на себя как говорящего, когда мы сообщаем другим, что же это такое — быть самим собой. То есть, в то время как данная точка зрения имеет дело с феноменом, зависящим от тексто-продуцирующей способности некоторых организмов, она не предполагает, что сам этот реальный феномен является каким-то образом лингвистическим, сделанным из слов и предложений, находящихся, например, в голове. Произведенный и публично представленный субъектом текст, записанный на пленку и транскрибированный, конечно, состоит из слов, однако гетерофеноменолог занимает нейтральную позицию в оценке отношения между этим публично произведенным текстом и приватной (именно в смысле внутреннего) репрезентацией, которая, можно сказать, ее частично ко-репрезентирует. Частичная ко-репрезентация представляет собой отношение, устанавливающееся между английским переводом и оригинальным французским текстом «Мадам Бовари», но это также отношение, которые оба этих текста имеют к фильму или видеозаписи «Мадам Бовари». Когда две репрезентации репрезентируют один и тот же (воображаемый) мир, они выступают ко-репрезентациями. Вероятно, две разные репрезентации — особенно с помощью средств различных медиа — не могут рисовать один и тот же мир с точностью; поэтому я говорю о частичной ко-репрезентации.

Сегодня некоторые авторы высказывают мысль, что в случае актов речи слова естественного языка являются неким видом трансляции предложений на язык мысли. Однако здесь возможно другое предположение: отношение публичных слов к нашим приватным мыслям скорее схоже с отношением между последними новеллизациями (novelizatons) и оригинальными фильмами, на которых они паразитируют. Конечно, помимо этого есть и другие, лучшие возможности. Джона Мейнарда Кейнса однажды спросили о том, как он мыслит: словами или картинками. Его ответ, которому гетерофеноменолог не может не аплодировать, был таков: «Я мыслю мыслями»[15]. Нахождение того, чем могли бы быть мысли, — это следующая задача, решением которой гетерофеноменолог может заняться, исходя из позиции нейтральности. До сих пор характеристика происходящих в (гетерофеноменологическом) сознании процессов давалась на чисто семантическом уровне; она была объяснением того, что репрезентировано, но она еще ничего не говорила нам о его субстанции или

 

 

– 218 –

 

структуре. Данное заявление не следует понимать в том смысле, что гетерофеноменолог должен всегда оставаться нейтральным на этот счет; на самом деле есть надежда, что, если достичь ясного, детализированного и убедительного описания репрезентированного, это наложит ограничения на гипотезу относительно того, как должна осуществляться репрезентация. Я думаю, что блестящие эксперименты Роджера Шепарда с ментальными образами субъектов лучше всего рассматривать именно в этом свете[16]. Показав удивительное богатство и творческие возможности гетерофеноменологического воображения некоторых субъектов, он подошел к требованиям, которые предъявляются к машине репрезентации. Скромные гипотезы относительно этой машины, выглядевшие удовлетворительными до экспериментальных исследований гетерофеноменологии, сегодня кажутся неадекватными.

Удивительно контринтуитивно поступают некоторые авторы, когда по поводу этой стороны гетерофеноменологического минимализма они замечают, что она par excellence родственная бихевиоризму психология «черного ящика»! Гетерофеноменология вообще не выдвигает гипотезы о внутренних механизмах, черпая организационную и предсказательную силу в косвенной характеристике отношений вход-выход, то есть отношений между публично доступными переменными, которые мы записываем и которыми можно манипулировать в экспериментальных условиях. Она не претендует на полноту всей истории, к чему не очень мудро стремились версии теорий «черного ящика» раннего бихевиоризма. Скорее, она преследует цель стать полезным введением ко всей истории, фазой по организации данных всего научного проекта.

И, наконец, как быть с аутофеноменологией? Независимо от научной полезности гетерофеноменологического проекта не окажется ли так, что реальные проблемы сознания в нем так и не были затронуты? Джон Серль, отражая мои критические комментарии, сделанные в ответ на его атаку «сильного» искусственного интеллекта[17], предостерегает: «не позволяйте вводить себя в заблуждение с помощью этого гетеро-подхода» (hetero approach). «Помните, что в этих дискуссиях настойчиво присутствует точка зрения от первого лица. Первый шаг в операционистском трюкачестве совершается тогда, когда вы пытаетесь просчитать, как бы вы могли иметь знание о том, как это может выглядеть для других» (Р. 451). Я полагаю, что если Серль прав, вам следовало бы покинуть меня в самом начале моего доклада или прервать меня. Сейчас это делать поздно. Разве я проделал какой-то трюк с вами? Зачем мне это нужно?

 

 

– 219 –

 

Посмотрим, действительно ли гетерофеноменология несправедлива по отношению к аутофеноменологии. Прежде всего, как мы уже отметили, когда вы оказываетесь в гетерофеноменологических рамках, вам принадлежит последнее слово. В вашем распоряжении оказывается возможность ad lib редактировать, ревизовать и отказываться от чего-то, а то, что вы отстаиваете, получает конституитивный авторитет определять дальнейшие события вашего гетерофеноменологического мира. Вы — новеллист и сказанное вами заработает. Чего еще вы хотите? Есть ли у вас уверенность в знании вашего собственного сознания? Как мы видели, в вашем сознании есть много такого, чего вы не знаете, но это относится — по определению, конечно, — к бессознательной части. А о части, которую вы знаете, вы в состоянии рассказать. Поэтому рассказывайте нам. Мы поверим вам. Однако вряд ли поверим, что вы сообщаете истину о происходящих внутри вас процессах. Если вы считаете себя авторитетом в отношении этих процессов, вам нужно еще раз подумать, ибо никто не имеет божественной непогрешимости в свидетельстве происходящего в действительности. Тем не менее мы поверим вам, когда вы будете рассказывать о том, что вам кажется; то есть мы наделяем вас авторитетом относительно кажущегося вам[18] . Конечно, когда поблизости находится какой-либо умно спроектированный зомби, не являющийся реально осознающим, но чьи бессознательные возможности к продуцированию текста столь софистичны, что способны создавать иллюзию осознающего субъекта, мы должны приписать сознание этому не-существу — со всеми полагающимися правами и привилегиями.

И, наконец, не являемся ли мы достаточно взрослыми, чтобы верить в зомби? Чего не хватает у этих предполагаемых зомби и что мы имеем, к нашему счастью? Может быть, души, эго, самости? Чего-то, выглядевшего как существующее? (А something-it-is-like-something-to-be). Вместилища смыслов, понимания, ценностей. Возьмем последнее понятие и спросим, а почему зомби не может быть местопребыванием ценности? Почему бы зомби не стать полноправным членом класса объектов, имеющих интересы стремящихся к удовлетворению желаний, реализации проектов и избегающих вреда? Даже низко организованный лобстер, каким бы зомбиобразным мы его не считали, весьма изобретательно организован в самосохраняющих действиях по продлению своей жизни. Не смог бы тогда, например, сторонник утилитаризма, распределяя добро и зло, посчитать лобстера скромным вместилищем какой-то порции всех этих вещей. А почему тогда не зомби? Не будем расистами или специалистами. Некоторые из ваших лучших друзей могут быть зомби.

 

 

– 220 –

 

Я поиграл с идеей зомби по тактическим соображениям, которые теперь должны быть ясными. На самом деле я думаю (если вы еще не догадались), что данное понятие является непоследовательным. Идея бытия, способного пройти все гетерофеноменологические тесты и при этом оставаться бессознательным автоматом, кажется мне эксцентричной. Тем не менее мне не известны аргументы против нее, кроме представленных мною в пользу гетерофеноменологии. Это составляет симметричную сдержанность, ибо критики, думающие, что моя рефлексия даже не подошла к тайному огню сознания, в равной мере далеки от представления доказательств в пользу своего кредо.

Немногое, что еще я могу предложить, лучше всего можно расценить как вызывающая сочувствие, — если не спрашивать чем, — терапия. Если мне не удалось вас переубедить, ваша проблема частично состоит в следующем: когда я заявляю, что объекты гетерофеноменологии представляют собой не что иное, как только фикции (выдумки) теоретика, вы цепляетесь за это и говорите: «Это как раз то, что отличает объекты аутофеноменологии от объектов гетерофеноменологии. Мои аутофеноменологические объекты совершенно реальны, хотя я не могу сказать, из чего они сделаны. Когда я искренне сообщаю вам, что произвожу ротацию ментального образа или воображаю фиолетовую корову, я не просто бессознательно продуцирую словесный ряд для такого эффекта, хитро придуманного для совпадения с некоторыми слабо различимыми физическими событиями в моем мозгу; я сознательно и обдуманно свидетельствую о существовании чего-то, что реально находится здесь! Для меня это не просто фикция теоретика! Я вижу это моими собственными глазами, или, допустим, я вижу это оком моего сознания».

Будьте более осторожными в вашей речи. По вашим словам, вы не только бессознательно продуцируете словесный ряд. Хорошо, допустим, что вы бессознательно продуцируете словесный ряд; вы не имеете ключа к вашим действиям или к тому, что происходит при продуцировании. Однако вы настаиваете на вашем знании, почему вы это делаете; вы понимаете словесный ряд и вы означиваете его. Я соглашусь с вами с оговоркой, что понимание и верование в услышанное высказывание (или услышанного в ухе чьего-либо сознания) не есть вопрос об использовании предложения в виде ментального кинопроектора, производящего ментальный объект или показывающего ментальную сцену при достижении понимания. Последняя — соблазнительная, но совершенно ложная идея. Стоит только отбросить ее, и внешне резкое различие между объектами гетерофеноменологии и

 

 

– 221 –

 

аутофеноменологии рассеется. Темно-каштановые волосы Раскольникова или фиолетовый окрас коровы вашего воображения не существуют. Сознание не есть процесс, создающий объекты; это состояние быть информированным — или дезинформированным — о том, что происходит в действительности.

 

Перевод с английского Н.С. Юлиной

 

Примечания

 



[1]Не всякое нажатие кнопок символизирует речевой акт. В играх, например, оно применяется для создания иллюзии стрельбы, сбивания ракет и других целей.

 

[2] В главе «How to Change your Mind» (Dennett D.C. Brainstorms. Philosophical Essays on Mind and Psychology. Montgomery, 1978, Ch. 16) я использовал термин «мнение» (opinion) в его обычном употреблении, что позволило мне провести резкое различие между собственно верованиями и другими языково зависимыми состояниями (которые я называю «мнениями»). Хотя в данном случае у меня нет намерения анализировать данную дистинкцию, то, что я имею в виду, является и верованием, и тем, что я назвал в моей книге «мнением».

 

[3] В последнее время появился ряд весьма интересных статей на эту тему. Я имею в виду, в частности, статью Дэвида Льюиса «Истина в художественном вымысле» (Lewis D. Truth in Fiction // American Philosophical Quaterly. Vol. 15. 1973. P. 37—46. Эта тема обсуждается также в работах авторов: Walton К. Pictures and Make Believe // Philosophical Review. Vol. 82. 1973. P. 283-319; Fearing Fiction // Journal of Philosophy. Vol. 75. 1978. P. 5—27; Howell R. Fictional Objects: How They are and How They are not // Body, Mind and Method /Ed by D.F. Gustafson and B.L.Tapscott. Dordreht, 1979. P. 241-94.

 

[4] Более детально эту тему я обсуждаю в моей работе «Beyond Belief» // Thought and Object /Ed. by A.Woodfield, Oxford, 1981.

 

[5] Я использую «Molly-about» в том смысле, в каком Нельсон Гудман использовал «Pickwick-about». См.: Goodman N. About // Mind. Vol. 71. 1961. P. 1-24.

 

[6] Для знакомства с более ранними версиями этих моих заявлений см.: «Two Approaches to Mental Images» (Dennett D.C. Brainstorms, ch. 10).

 

[7] Об ограниченности экспрессивных и репрезентативных способностей человека см.: Hofstadter D. Godel, Escher, Bach, an Eternal Golden Braid. N. Y., 1979.

 

[8] Поскольку я буду упрощать и приукрашивать описание в целях ясности и живости изложения.

 

[9] См., например, объяснение Шейки, данное Бертрамом Рафаэлем (он был одним из его создателей) в «The Thinking Computer: Mind Inside Matter», Freeman, 1976. Сегодня Шейки без его компьютерных мозгов восседает, подобно Джереми Бентаму, в Ниле Нильсоновском офисе в SRI. В 1980 г. я нанес ему сентиментальный визит.

 

[10] Cм.: Ericsson K.A., Simon H. Verbal Reports as Data // Psychological Review. Vol. 87. 1980. P. 215-50.

 

[11] См., например: Nisbett R. And Wilson T. De С. Telling More than We Know: Verbal Reports on Mental Processes // Psychological Review. Vol. 84. 1977. P. 231—59; M., Ledoux J. The Integrated Mind. N. Y., 1978.

 

[12] Gunderson K. Asymmetries and Mind-Body Perplexities // Materialism and the Mind-Body Problem. Englewood Cliffs., 1971. Представляется, что К.Гундерсон вкладывает в эту фразу несколько иной смысл, чем я.

 

[13] Dennett D.C. Brainstorms. Ch. 9.

 

[14] Я приводил аргументы, доказывая, что подлинной сферой когнитивной психологии являются именно такие внутренние процессы, а не верования и желания фолк психологии. См.: Dennett D. The Kinds of Intentional Psychology // Reduction, Time and Reality /Ed. by R.Healy. Cambridge, 1981.

 

[15] Это сказал Исайя Берлин в разговоре со мной.

 

[16] См.: Chepard R.N., Cooper L.A. Mental Images and their Transformation (в печати), где имеется обзор и обсуждение этих результатов.

 

[17] См. ответ Серля его критикам: Searle J. Minds, Brains, and Programs // Behavioral and Brain Sciences. Sept. 1980. P. 417-58.

 

[18] He совсем авторитетом непогрешимости. В то время, как вам кажется, что ваше слово в целом является и должно быть лучшим источником информации, у вас есть шанс обманываться даже в этом случае. См. об этом: Smullyan R. «An Epistemological Nightmare», а также рассуждения по этому поводу в книге «The Mind's I: Fantasies and Reflections on Self and Soul». Compounded and ed. D.R. Hofstadter and D.Dennett, N.Y., 1981.